ни разу в жизни не случалось наблюдать такого рода приступ. Посему я и в самом деле должен счесть себя воистину счастливым. – Тут лейб-медик запнулся.
– Ах, – с горечью молвила княгиня, – как не узнать по этим словам практического врача, которому нет никакого дела до безграничных мук, лишь бы только данный случай обогатил его ученые познания.
– Еще совсем недавно, – продолжал лейб-медик, пропуская мимо ушей упрек княгини, – я нашел в одной ученой книге пример удивительного состояния, совершенно подобного тому, в какое впала принцесса. Некая дама (так повествует мой автор) прибыла из Везуля в Безансон, чтобы заняться тяжбой. Особая важность этого предприятия, мысль, что проигрыш процесса – последняя, решающая ступень ощутительнейших превратностей, испытанных ею, – проигрыш, который должен был швырнуть ее самое и все ее семейство в пучину нищеты и бедствий, – эта мысль наполнила ее живой тревогой, возросшей до величайшей душевной экзальтации. Она проводила ночи без сна, почти ничего не ела, в церкви прихожане видели, как она совершенно вне себя падает на колени и молится, – одним словом, на разные лады проявлялось ее ненормальное состояние. В конце концов, однако, в тот самый день, когда должен был решиться ее процесс, ее поразил припадок, который присутствовавшие сочли апоплексическим ударом. Призванные врачи нашли эту даму неподвижной в кресле, с обращенными к небу пылающими глазами, немигающим, недвижным взором; руки ее были воздеты к небесам, ладони сложены, как для молитвы. Ее прежде печальное лицо теперь выглядело более цветущим, оно казалось веселее, как будто чуть даже радостнее, чем прежде, ее дыхание было нестесненным и равномерным, пульс мягким, медленным, хорошего наполнения, почти как у спокойно спящей. Ее конечности легко сгибались, и их без малейшего сопротивления нетрудно было привести в любые положения. Но в том-то и выражался недуг и невозможность обмануться в нем, что конечности ее сами по себе не выходили из положения, в которое они были приведены. Ей оттягивали подбородок вниз – рот открывался и так и оставался открытым. Ей поднимали одну руку, потом другую – они не падали вниз; их отводили за спину, поднимали их вверх, так что каждому было бы невозможно долго пребывать в этом положении, – и все-таки именно так это и происходило, руки оставались поднятыми. Можно было пригнуть туловище книзу – настолько, насколько это было угодно, – тело всегда оставалось в полнейшем равновесии. Она казалась совершенно бесчувственной – ее трясли, щипали, мучили ее, ставили ее ступни на раскаленную жаровню, кричали ей в уши, что она выиграет свой процесс, – все напрасно, она продолжала оставаться в бессознательном состоянии. Постепенно она начала сама приходить в себя, но лепетала нечто бессвязное. Наконец…
– Продолжайте, – велела княгиня, когда лейб-медик запнулся, – продолжайте, ни о чем не умалчивайте, пусть будет самое ужасное! Не правда ли? Дама впала в безумие!
– Достаточно, – продолжал лейб-медик, – достаточно прибавить, что чрезвычайно тяжелое состояние этой дамы продолжалось лишь четыре дня, что в Везуле, куда она вернулась, она совершенно оправилась и не ощущала более ни малейших коварных последствий своей тяжкой и необыкновенной болезни.
В то время как княгиня вновь погрузилась в мрачные размышления, лейб-медик многоречиво распространялся о врачебных средствах, какие он намерен применить, и в конце концов стал нагромождать такие высокоученые доводы, детали, тонкости, как будто он держал речь на некоем врачебном консилиуме перед опытнейшими коллегами.
– Что толку, – прервала наконец княгиня словоохотливого лейб-медика, – что толку во всех средствах, которые предлагает спекулятивная наука, когда благо, здоровье души находится под угрозой?
Лейб-медик помолчал несколько мгновений и затем продолжал:
– Ваша светлость, пример удивительного состояния у этой безансонской дамы показывает, что причиной ее болезни было какое-то душевное потрясение. Лечение, когда она несколько пришла в себя, начали с того, что ободрили ее, сделав вид, что она выиграла свою злосчастную тяжбу. Опытнейшие врачи в один голос признают, что именно какое-либо внезапное сильное движение души прежде всего вызывает подобное состояние. Принцесса Гедвига возбудима до крайней степени, да, я склонен порой рассматривать организацию ее нервной системы как явно отклоняющуюся от нормы. Представляется несомненным, что какое-то необычайно сильное душевное потрясение вызвало также и ее болезненное состояние. Следует попытаться найти и исследовать эту причину, дабы иметь возможность успешно воздействовать на нее! Скорый отъезд принца Гектора… Что ж, ваша светлость, мать порой видит куда глубже, чем любой врач, – и, естественно, могла бы дать этому последнему лучшие средства в руки для успешного лечения.
Княгиня поднялась и сказала гордо и надменно:
– Даже последняя мещанка строго хранит тайны женского сердца, княжеское же семейство открывает свои интимные тайны только церкви и ее служителям, к которым врач не вправе причислять себя!
– Как, – живо воскликнул лейб-медик, – кто вправе так резко отграничивать телесное благо от душевного? Врач – это второй исповедник, ему должно быть дозволено заглянуть в глубины психической жизни, если он не желает отсутствовать в миг опасности. Подумайте об истории больного принца, ваша светлость!
– Довольно! – прервала княгиня врача почти с неприкрытым негодованием. – Довольно! Никогда вы не заставите меня совершить нечто недостойное, точно так же как я не могу поверить, что какое бы то ни было неприличие, хотя бы только в помыслах и ощущениях, могло быть причиной этого странного недуга.
– Удивительная, – произнес последний, обращаясь к себе самому, – удивительная женщина эта княгиня! Ей непременно хочется уговорить себя, что та благородная глина, из которой природа лепит душу и тело, когда приходит пора создать нечто княжеское, нечто сиятельное, совершенно особого рода – и не идет ни в какое сравнение с той замазкой, которая применяется, когда творят нас – так сказать, бедных сынов земли, безродных выходцев из мещан! Следует вовсе не думать о том, что у принцессы есть сердце. Это совсем похоже на историю с тем испанским придворным, отклонившим подарок – шелковые чулки, который добрые нидерландские бюргеры хотели поднести своей государыне, – вельможа этот отверг сей подарок потому только, что неприлично-де напоминать о том, что у испанской королевы тоже есть ноги, как и у всего прочего честного люда. И все-таки я готов биться об заклад, что именно в сердце, именно в этой лаборатории всех женских горестей следует искать причину самого вельможного из всех нервных недугов, того удивительного недуга, который поразил принцессу.
Лейб-медик думал о поспешном отъезде принца Гектора, о чрезмерной болезненной возбудимости принцессы, о том, как страстно она – насколько это было ему известно – отнеслась к принцу; итак, ему казалось несомненным, что какая-нибудь внезапная амурная размолвка огорчила принцессу до того, что вызвала ее внезапное заболевание. Мы еще увидим, основательны
