— Я хочу сказать: что касается любви женщины к мужчине… Я считала, что когда-нибудь посвящу ей всю жизнь, и меня кидало то туда, то сюда, как будто внутри меня что-то никак не могло успокоиться. Но сейчас все улеглось. Похоже, я излечилась. Этот господин старший лесничий, о котором мне без конца пишет Фрида, наверное, благородный человек, но он не понимает, что я никогда не выйду ни за него, ни за кого другого. Это не от стыда или неверия в себя. Просто не могу. Со мной все кончено. В юности я так мечтала о любви и думала, что, на счастье или на беду, любовь — это что-то великое. Однако вышло по-другому, любовь сама оказалось мечтой. Ты согласна?
— Нет, не согласна. Не согласна.
— Я должна помнить Леонарда, ведь он был моим возлюбленным. Я его искушала и убила. Поэтому помнить — это самое малое, что я могу сделать. Я бы хотела подарить ему все мое сердце в такой день, как этот. Но не могу. Не стоит притворяться. Я его забываю. — Ее глаза наполнились слезами. — Почему все не складывается, почему, моя дорогая, моя драгоценная… — Она не договорила. — Томми!
— Да, я вас слушаю.
— Не надо пытаться малыша ставить на ноги… Во мне чего-то не хватает. Я вижу, что ты любишь Генри и с каждым днем понимаешь его все больше, и знаю, что смерть никогда не разлучит вас. Но я… Может, во мне есть какой-то ужасный, неисправимый изъян?
Маргарет ее успокоила:
— Просто дело в том, что люди различаются гораздо существеннее, чем готовы признать. Во всем мире мужчины и женщины беспокоятся, потому что не могут развиваться так, как положено. Иногда они закрывают на это глаза, и им становится легче. Не волнуйся, Хелен. Развивай в себе то, что есть; люби своего ребенка. Я вот не люблю детей. И слава Богу, у меня их нет. Дети милые и очаровательные, и я могу с ними поиграть, но это все. В моих действиях нет искренности, вести себя с ними надо совсем не так. А другие — другие идут еще дальше и вообще отстраняются от человечества. Место, как и человек, способно отразить эти тенденции. Это часть битвы против единообразия. Различия — вечные различия, поселенные Господом Богом в одну семью, так чтобы всегда был заметен какой-то цвет — возможно, печали, — но на фоне будничной серости. Так что не надо переживать из-за Леонарда. Если не получается, не пытайся через силу извлечь изнутри личное. Забудь его.
— Да-да. Но что дала Леонарду жизнь?
— Наверное, приключение.
— И этого достаточно?
— Нам — нет. А ему достаточно.
Хелен взяла пучок скошенной травы. Посмотрела на щавель, луговой и ползучий клевер, на люцерну, трясунку, ромашку и старые стебли, которые не давали им рассыпаться. Потом поднесла пучок к лицу.
— Сеном еще не пахнет? — спросила Маргарет.
— Нет, они едва завяли.
— Завтра уже будет пахнуть.
Хелен улыбнулась.
— О, Маргарет, ты замечательный человек! Помнишь переполох и мучения, свалившиеся на нас в это время в прошлом году? Но сейчас я не могу оставаться несчастной, как бы ни старалась. Какие перемены — и все благодаря тебе!
— Да мы просто успокоились. За эту осень и зиму вы с Генри научились понимать друг друга и прощать.
— Да, но кто нас успокоил?
Маргарет не ответила. Началась косьба, и она сняла пенсне, чтобы лучше видеть.
— Ты! — воскликнула Хелен. — Ты все это сделала, душа моя, хотя по глупости своей не понимаешь. Это ты придумала здесь жить — ты была нужна мне, ты была нужна ему, а все говорили, что это невозможно, но ты-то знала, что получится. Только подумай, Мег, какой была бы наша жизнь без тебя: я и малыш — с Моникой, теоретической бунтаркой; Генри — кочующий от Долли к Иви, — но ты собрала все осколки и построила для нас дом. Разве тебе самой не приходит в голову — хотя бы на мгновение, что ты совершила подвиг? Разве ты не помнишь, как через два месяца после ареста Чарльза ты начала действовать и все встало на свои места?
— Вы оба тогда были больны, — сказала Маргарет. — Я сделала лишь то, что казалось очевидным. Мне нужно было лечить двух инвалидов, а здесь пустовал дом с мебелью. Я и сама не знала, что он станет нашим постоянным жилищем. Конечно, я кое-что сделала, чтобы выправить ситуацию, но мне помогло что-то, что я даже не могу определить.
— Надеюсь, жилище действительно станет постоянным, — сказала Хелен, задумавшись о чем-то другом.
— Полагаю, что да. Бывают моменты, когда я чувствую, что Говардс-Энд совсем наш.
— Лондон все равно наступает.
Хелен указала далеко за луг — за восемь или девять лугов, позади которых виднелось что-то цвета красной ржавчины.
— Теперь это увидишь и в Суррее, и даже в Гэмпшире. Это видно с Пурбекских холмов. И боюсь, что Лондон лишь часть более мощного процесса. Жизнь по всему миру начинает сплавляться в нечто единое.
Маргарет понимала, что сестра права. Говардс-Энд, Онитон, Пурбекские холмы, Одерберге — все это пережитки, и для них уже готов плавильный тигель. Рассуждая логически, у них больше нет права на существование. Оставалось надеяться лишь на слабость логики. А может, это лишь один отрезок в ритмах Земли?
— Если что-то обрело силу сейчас, это еще не значит, что оно останется сильным навечно, — сказала она. — Безумная тяга к движению утвердилась только в последнее столетие. Следом может появиться цивилизация, не стремящаяся к постоянному движению, потому что она будет привязана к земле. Все признаки говорят о другом, но я все равно надеюсь и сейчас в саду ранним утром мне представляется, что в нашем доме сошлись и будущее, и прошлое одновременно.
Они обернулись и посмотрели на дом. Теперь он был окрашен их собственными воспоминаниями, ибо в средней из девяти комнат у Хелен родился мальчик.
— Будь осторожной! — вдруг сказала Маргарет, так как что-то зашевелилось за окном холла и отворилась дверь.
— Тайное совещание наконец закончилось. Мне пора.
Появился Пол.
Хелен с детьми ушла далеко в поле, где ее приветствовали дружеские голоса. Поднявшись, Маргарет оказалась перед человеком с густыми черными усами.
— Меня прислал за вами отец, — весьма нелюбезно сказал он.
Маргарет взяла шитье и последовала за ним.
— Мы говорили о делах, — продолжил он. — Но осмелюсь предположить, что вам и так уже все известно.
— Да, известно.
Неуклюжий, потому что провел всю жизнь в седле, Пол задел ногой крашеную входную дверь. Миссис Уилкокс тихонько вскрикнула. Она терпеть не могла царапины. Потом остановилась в холле, чтобы забрать из вазы боа и перчатки Долли.
Генри полулежал в большом кожаном кресле в столовой, а рядом с ним, демонстративно держа его за руку, сидела Иви. Долли в лиловом платье устроилась у окна. В комнате было темновато и душно — приходилось соблюдать осторожность, пока не увезут сено. Маргарет молча присоединилась к семейству, потому что все пятеро уже виделись за чаем и она прекрасно знала, что сейчас будет объявлено. Не склонная попусту тратить время, она продолжала шить. Часы пробили шесть.
— Это всех устраивает? — спросил Генри усталым голосом. Он употреблял свои обычные фразы, но их действие было непривычным и каким-то неопределенным. — Потому что я не хочу, чтобы вы потом явились сюда и стали жаловаться, что я несправедлив.
— Видимо, это должно нас устроить, — сказал Пол.
— Прошу прощения, мой мальчик. Тебе достаточно только сказать, и я завещаю дом тебе.
Сердито нахмурившись, Пол почесал руку.
— Раз уж я покончил с жизнью на природе, которой был вполне доволен, и приехал сюда заниматься семейным делом, не вижу смысла здесь жить, — наконец сказал он. — Это и не деревня, и не город.
— Очень хорошо. Мои распоряжения тебя устраивают, Иви?
— Конечно, папа.
— А тебя, Долли?
Долли подняла свое поблекшее личико, которое от горя могло увянуть, но не посерьезнеть.
— Абсолютно идеально, — ответила она. — Я думала, Чарльз хочет оставить этот дом детям, но когда я навещала его в последний раз, он сказал, что нет, потому что мы больше ни за что не сможем жить в этой части Англии. Чарльз говорит, что нам надо сменить фамилию, но мне никак не придумать, на какую, потому что Уилкокс вполне подходит и Чарльзу, и мне, а другая мне в голову не приходит.
Все замолчали. Долли взволнованно огляделась, испугавшись, что сказала что-то не к месту. Пол все чесал руку.
— Тогда я завещаю Говардс-Энд моей жене безусловно, — произнес Генри. — И хочу, чтобы все это поняли. И пусть после моей смерти не будет ни зависти, ни удивления.
Маргарет ничего не сказала. В ее победе было что-то удивительное. Она, которая никогда не собиралась никого завоевывать, пробилась сквозь строй этих Уилкоксов и перевернула их жизнь.
— Вследствие этого я не оставляю моей жене денег, — продолжал Генри. — Таково ее собственное желание. Все, что должно было бы отойти ей, будет разделено между вами. Кроме того, еще при жизни я выделю вам довольно крупную сумму, чтобы вы могли существовать независимо. Это тоже ее желание. Моя жена также выделяет вам круглую сумму, поскольку собирается уменьшить свой доход наполовину в течение ближайших десяти лет. Она намеревается завещать дом своему… своему племяннику, который там, в поле. Все ли вам ясно? Все ли меня поняли?
