— А ты пей чай-то! Успеешь рассказывать! — вмешалась мать и пожаловалась Вуколу: — Уж он так свою школу любит, про питье и про еду забывает!
Вовка залпом выпил стакан и продолжал, весь переполненный тем, что хотелось ему рассказать:
— А на суде какие трогательные сцены происходят! Например — примирение врагов! Судьи как себя держат степенно, как вдумчиво разрешают вопросы! А председатель! А редактор! А какие у нас есть поэты и писатели! Я просто влюблен в этих чертеняток, ей-богу! Сердце радуется и дрожит, горит и прыгает! Эх! вот она, моя маленькая будущая, новая Россия! Верю, верю в нее!
Он вынес из своей маленькой комнатешки, служившей ему кабинетом и спальней, несколько тетрадок в разрисованных виньетками обложках с надписью крупными буквами «Ученик», развернул одну тетрадь, потом другую и как стоял на коленях, когда рылся в тетрадях, так и начал читать вслух.
— Ну, слушай вот! Описание летнего утра из повести четырнадцатилетнего автора «Вор»: «…лениво очнулся пруд и шевельнулся в берегах, а на берегу стояла деревня. Она тоже пробуждалась. Избы молча покуривали свои трубочки…» Каково? А? — торжествуя, перебил он самого себя. — Это пишет подросток! Целую повесть навалял с такой тенденцией, что в существовании воров виновато общество!
— А вот тебе еще стихи десятилетнего Гришутки — приветствие второму классу:
Здравствуйте, товарищи,
Здравствуй, второй класс!
Ко многому светлому
Приведи ты нас!
Научи нас разуму,
Разуму-уму,
Научи хорошему,
Научи всему!
Тут голос его дрогнул. Учитель густо и звучно крякнул, вскочил и на минуту скрылся в своем кабинете.
Вукол молча переглянулся с матерью.
— Плачет! — прошептала она, перетирая чайную посуду, и потихоньку вышла из комнаты.
Через минуту Вова вышел в сарпинковой косоворотке с пояском и сказал брату:
— Ну, мне сейчас надо в нашу библиотеку — книги выдавать. Пойдем! Посмотришь!
Общественная библиотека помещалась в одной из комнат пустовавшего дома Павла Листратова.
— Павел совсем в город переселился, купцом стал. Однако библиотеку пустил в свой дом бесплатно. Семья иногда летом приезжает по старой памяти, а он — редко. Кирилла и вовсе не видим. Ты встречался с ним?
— Одно время долго не видались. На медицинский-то я в Москву перевелся, а его скоро опять вышибли. Он большею частью бывает невидим. Теперь опять соловецкое сиденье у него. В Москве на этот счет неспокойно. Он совсем подпольщиком стал. А брат его жены из ссылки за границу переехал, подпольную газету издает.
— Мы ее здесь получаем. Вообще — люди делают что-то. Надо делать и нам. Да-а! Исполняется мечта Некрасова о том, как мужик не милорда глупого, а Пушкина и Гоголя с базара понесет!
— Мне Степан Романев, — заметил Вукол, — только что рассказывал про закрытие библиотеки в Кандалах!
— Хо-хо-хо! — сочно захохотал Вовка, — знаю я эту историю! Что ж! Борьба только еще начинается! То ли еще будет! Ты являешься к нам в очень интересное время… Хорошо, если бы еще кого-нибудь принесло! Это ловко, что ты будешь в Кандалах: село большое, на бойком месте, там у них в Народном доме спектакли бывают, собрания и даже лекции… Вот и ты, кроме медицинской деятельности, с просветительными лекциями будешь выступать… деревенский университет можно устроить… Ба! — Вовка хлопнул себя по лбу, — ведь ты же скрипач! Кончил консерваторию?
— Не только кончил, но еще и в Париж хотели послать меня совершенствоваться на казенный счет.
— За чем же дело стало?
— А за тем, что оставил этот вопрос открытым. Как раз призвали меня врачом на войну, а теперь в деревню потянуло…
— Значит, предпочел дело земского врача?
— Да ведь ты же сам говоришь, что «в годину бед, нужды и горя не время в шахматы играть, красу небес, долин и моря и ласки милой воспевать!» На скрипке я тогда заиграю, когда… Послушай-ка, дядя-то наш — Лаврентий — дома?
— Конечно, нет! В поле все, жнитво кончается, вечером зайдем к нему… Умный мужик дядя Лаврентий! Говорит мало, особняком держится, но видно, что когда-нибудь его… Читает много!
Они вышли в проулок, к спуску от листратовских домов, откуда внезапно открылась вдали безграничная ширь Волги, убывавшей после половодья.
Вода сбыла. На горизонте чуть виден был сумрачный Бурлак. Волга величаво плыла, блестящая, как сталь.
Утреннее солнце золотило нежнорозовые облака, причудливо таявшие в глубокой вышине прозрачного неба. Побледневший серп луны еще виднелся высоко между белоснежных облаков. Воздух, напоенный утренней прохладой, был чист и свеж.
Внизу, над Постепком, слышалось не то пение, не то плач женского голоса; под большим раскидистым деревом на берегу у воды сидела женщина в желтом платочке и плакала нараспев, как плачут по покойникам.
— Это Иваниха вопит! — спокойно сказал Вова. — У нее утонул в половодье десятилетний сын, тело-то так и не нашли — унесло водой! Она каждое утро на заре выходит на речку и вопит: старинный обычай, уцелевший в народе с древних времен.
Соколик мой ясный,
Сыночек ненаглядный… —
доносились певучие, надрывающие душу вопли.
— Ну, пойдем, не будем ей мешать!.. Способный был мальчишка, на ученических спектаклях наших актером выступал!
Когда братья вошли в маленькую комнату библиотеки, в задней половине листратовского дома, там уже ждали «приема» несколько читателей: впереди всех в очереди стояли Иван Листратов и мальчик лет двенадцати, с белокурой головой, остриженной в кружало.
Вовка тотчас же сел за стол, отделенный от публики перилами. Вукол сел на стул поодаль.
Мальчик протянул прочитанную им маленькую книжечку. Учитель развернул ее.
— Песни Кольцова! — вслух прочитал он заглавие книги. — Ну, что? Понравилось тебе?
— Нет! — твердо ответил маленький читатель.
— Почему?
— Нескладно написано.
— Как нескладно? — библиотекарь раскрыл и прочел вслух первые попавшиеся на глаза строки:
С радости-веселья
Хмелем кудри вьются,
С горя да с печали
Русые секутся!
— Разве это нескладно?
— А как же? Конешно, нескладно! — стоял на своем читатель. — Оно ничего, интересно, только я страсть как люблю, когда один конец строчки с другим складно выходит — а тут не выходит складно-то! Ни окладу, ни ладу!
Вовка, улыбаясь, взглянул на Вукола.
— Мне кажется — он говорит о рифмах, рифмы любит! — подсказал Вукол.
— Ах, вот что! это правда, у нас весь народ такой, любит афоризмы в рифму сказать! Есть такие, что только одними рифмами говорят!.. Ну, ладно, дам я тебе и такую книгу, где все будет складно!.. «Конек-горбунок» читал?
— Нет.
— Ha-ко, почитай!
И, глядя вслед уходившему любителю рифм, сказал:
— Что из него выйдет? Может быть — поэт?
— А у тебя что, Иван Васильевич?
— «Преступление и наказание», — бородач протянул толстую книгу.
— Ну, что, хорошо написано?
Иван замялся:
— Хорошо-то оно хорошо, только больно уж глупо!
— Как так?
— Да Раскольников-то глупо поступил, что признался! Не надо бы признаваться! Дело сошло с рук, никто не видал, спрятал хорошо. Ему бы выждать время, а потом бы и взять: большие бы деньги выручил! На такие деньги хозяйство-то какое можно было справить!..
— А совесть? — возразил Вукол.
— Совесть — конешно, так ведь уж на такое дело шел человек, а старуху все равно не воскресишь, да и лядащая была старушонка!.. Доведись в наши времена — не до совести было бы!.. Особливо из-за земли! Попадись, к примеру сказать, старичок Аржанов — пожалеют его? Как же!
— Ну, ладно! — остановил читателя библиотекарь, — какую ты хотел бы книгу еще получить?
— «Войну и мир»! — не задумываясь, ответил Иван.
* * *
На месте старой избы деда Матвея стояла теперь новая, недавно выстроенная, много меньше прежней, но чистенькая, веселая, с тесовой крышей. Ворота с калиткой тоже были новые, от прежнего жилья ничего не осталось.
В деревне засветились в окнах огоньки, когда Вукол и Владимир вошли во двор, потом через крыльцо и сенцы в чистую половину. Лавр сидел у стола и разговаривал с мальчишкой лет пяти, у подтопка стояла девочка-подросток, похожая на Лавра. Изба освещалась висящей с потолка лампой. Деревянный, выкрашенный охрой, плотничьей работы жесткий диван и с полдюжины таких же стульев украшали комнату. На стенах висело несколько фотографий. Маленький тесный домик был выстроен и обставлен культурнее старой дедовской избы. Да и хозяин ее — солидный, видный собой мужик с окладистой черной бородой, крупный костью, с большим серьезным лицом, широким лбом и глубокими умными и добрыми глазами — имел приятно-внушительный вид.
