Опять долго ехали молча. День клонился к вечеру. Дорога шла то лесом, то между хлебами, преждевременно желтеющими от томительной засухи.
Степан долго и заунывно тянул тоненькой фистулой однообразный мотив:
Соловей мой, соловейка, птица малая, лесная!
У тебя ль, у малой птицы, незаменные три песни;
У меня ль, у сиротины, три великие заботы…
Мерное покачивание экипажа и звон бубенчиков словно дополняли грустную песню.
Уж как первая забота — ворон-конь мой притомился.
А вторая-то забота — рано молодца женили…
Уж как третья-то забота — красну девицу со мною разлучили
Злые люди!
Тихие тени ложились над вечерней степью. Седоку долго сквозь дрему слышалась степная богатырская песня:
Выкопайте мне могилу середь поля широкого!
В головах мне посадите алы цветики-цвяточки,
А в ногах мне проведите сыру-воду ключевую:
Пройдут мимо красны девки — так сплетут себе веночки,
Пройдут мимо стары люди — так воды себе зачерпнут.
Вукол очнулся от ощущения свежего холода. Тихая ночь, слегка освещенная угасающей вечерней зарей и ясными звездами, стояла над степью. Вдали на самом горизонте виднелось пятнышко красного зарева, как далекий пожар.
Зарево быстро разгоралось, из-за края земли показался кончик яркокрасного полумесяца. Быстро выплывал он на бирюзовое небо и, пока Вукол дремал, взлетел над горизонтом и спокойно поплыл между приветливых звезд, освещая безмолвную степь, дикий бурьян, серебристый ковыль и силуэты далеких стогов.
Лежа в тарантасе, на спине, Вукол томительно долго, час за часом, смотрел на небо и лучистые звезды.
Вечерняя заря мало-помалу как бы расширялась, захватывая все большую часть горизонта, и незаметно сменилась утренней.
Бледный свет отгонял тьму от краев всего горизонта, и она уходила вглубь, в самый купол неба. Свет гнался за нею, и она все более и более бледнела. Звезды гасли одна за другой. Уже совсем рассвело, но еще несколько звездочек слабо мерцали в вышине.
Заря разгоралась. Заалела нежнопурпурная полоса. За ней сквозило золото первого солнечного луча.
— Вот и Займище! — раздался голос ямщика.
Вукол приподнялся и сел, протирая глаза. Они ехали шагом по знакомой ему с детства широкой улице, покрытой ковром зеленой ползучей травы. Навстречу им брело собиравшееся коровье стадо и шел пастух, щелкавший длинным кнутом.
— Вон, гляди, новая училища! — Степан показал кнутом на двухэтажное бревенчатое здание с железной крышей, выкрашенной в зеленую краску, стоявшее на пустыре около бугра, откуда начиналась «Детская барщина» былых времен.
— Наверху-то учатся, а внизу учитель живет! — добавил возница.
Он подхлестнул лошадей и с форсом, со звоном бубенчиков подкатил к высокому крыльцу.
Было часа четыре утра, но дверь оказалась уже отпертой, и Вукол, радостно выскочивший из брички, чуть не столкнулся с матерью.
Марья Матвеевна за пять лет жизни при любимом сыне-учителе заметно посвежела и как бы помолодела. Она несла из погреба съестное на деревянном кружочке и от неожиданности чуть не выронила из рук свою ношу.
— Что уж это, Вукоша, не написал, в какой день приедешь! Ждали тебя, сами не знаем — когда!.. Проголодался, чай?
Вукол, смеясь, обнял ее и, перенимая у нее из рук холодное мясо на кружочке, сказал:
— Еще бы! Всю ночь ехали! Нет ли хлеба, обязательно черного, с солью и горчицей?
— Батюшка ты мой! Как не быть? Пойдем в кухню! Вовочка-то спит еще!
Они вошли в маленькую кухню, в окне которой уж играло восходящее солнце.
— Как у вас тут хорошо, весело, солнечно. Ах, мама, мама!
— Ну, что ты — совсем, что ли, в Кандалы теперь?
— Совсем, мамаша! На докторское место!
— Ну, слава богу! — На глазах у нее навернулись слезы.
Вукол нарезал ломтиками мясо, хлеб, нашел горчицу и с деревянной тарелкой в одной руке, с горчицей в другой направился в маленькое зальце. В это время из соседней комнаты выскочил Вовка в туфлях, брюках и нижней рубашке. Оба, сами не зная отчего, радостно засмеялись. Вовка крепко обнял брата, тот покорно поднял кверху обе руки, чтобы спасти горчицу и тарелку.
Вовка взглянул на съестное и расхохотался ядреным, раскатистым хохотом, так громко и заразительно, что и Вуколу стало весело. Смеялся Вовка задушевно, искренно и неудержимо, во всю грудь, открывая два ряда крепких белых крупных зубов.
Его веселило, что закуска, за которую принялся проголодавшийся Вукол, придала их встрече прозаический оттенок.
— Хо-хо-хо! — грохотал Вовка басом, хватаясь за бока. Хохот его раскатился по всему дому и в тишине деревенского утра был слышен в деревне. — Черт те дери и с горчицей-то! Вся трогательность к черту! Хо-хо!
Он долго не мог всласть нахохотаться. Старший брат глухо вторил ему с набитым ртом, смеясь ребяческому смеху Вовки. Вовке двадцать пять лет, но он смешлив попрежнему. Высокий, худощавый и широкоплечий, одного типа с братом, блондин с чистым, белым, открытым лицом, со звездой во лбу, Вовка производил теперь впечатление чего-то устойчивого, сочного и ядреного.
За чаем он стал рассказывать о школе и своих учениках. Лицо матери светилось счастьем.
— Прошедшее — печально, настоящее — скверно, будущее — светло! — весело говорил он. — Единственная моя отрада, все мои радости и надежды сосредоточены вокруг моих учеников, этой маленькой России будущего! Глядя на них, я совершенно уверен в светлом будущем нашей страны! Эх! посмотрел бы ты на них, на их мордашки, на эти жадные до всякого знания глазенки, когда после школьных занятий они соберутся ко мне вот сюда, на квартиру, для бесед по поводу прочитанных книг! Читать они все любят до страсти, сочинения пишут — ежедневно: такой у нас порядок, чтобы каждый день сочинять! И как мы говорим, как толкуем, какой пир мысли происходит!
Брат удивленно смотрел на него: пылкую, любящую душу надо было иметь, чтобы так сиять от радости за деревенских ребят, в которых — сам еще юноша — Вовка видел как бы всеобщее, славное будущее.
— По воскресеньям, — продолжал тот, забыв о простывшем стакане, — у нас происходят уроки физики сверх школьной программы со всякими опытами! На эти уроки, кроме старших учеников, ходят парни и даже бородатые мужики. Сами собой падают их представления о четырех углах земли, о громе пророка Ильи. После физических опытов, в которых я теперь собаку съел по части фокусов, происходит, наконец, самое волнующее: чтение того ученического сочинения, которое признано мною за лучшее. Читает сам автор. Против него становится избранный критик и по окончании чтения старается отыскивать недостатки произведения. Остальные тоже участвуют в критическом разборе. Всем заседанием, конечно, руковожу я, все поэтому происходит в порядке, стройно. Мнения и возражения выслушиваются до конца. Происходит подробный литературный разбор! И какие — если бы ты только видел — происходят сцены, иногда забавные или трогательные — просто разлюли-малина! Народ все, брат, умственный и очень серьезный: шутить с ними никому не посоветую!.. Иногда прямо — страсти разгораются! Хо-хо-хо! Например — что было, когда один мальчишка девчонку ударил! Женский вопрос разрешали. — Вовка глотнул из стакана, но вдруг поперхнулся, вспомнил что-то смешное. — У нас учрежден свой товарищеский суд, выбираются судьи, члены, председатель, депутаты, комиссии! Все уже знают такие слова, как президиум, пленум и прочее!.. Это, брат, в будущем очень им пригодится! Я — как учитель — никого не наказываю: все разбирает суд, а я только невидимо все направляю, чтобы не спуталась вся эта организация!..
— А ты пей чай-то! Успеешь рассказывать! — вмешалась мать и пожаловалась Вуколу: — Уж он так свою школу любит, про питье и про еду забывает!
Вовка залпом выпил стакан и продолжал, весь переполненный тем, что хотелось ему рассказать:
— А на суде какие трогательные сцены происходят! Например — примирение врагов! Судьи как себя держат степенно, как вдумчиво разрешают вопросы! А председатель! А редактор! А какие у нас есть поэты и писатели! Я просто влюблен в этих чертеняток, ей-богу! Сердце радуется и дрожит, горит и прыгает! Эх! вот она, моя маленькая будущая, новая Россия! Верю, верю в нее!
Он вынес из своей маленькой комнатешки, служившей ему кабинетом и спальней, несколько тетрадок в разрисованных виньетками обложках с надписью крупными буквами «Ученик», развернул одну тетрадь, потом другую и как стоял на коленях, когда рылся в тетрадях, так и начал читать вслух.
— Ну, слушай вот! Описание летнего утра из повести четырнадцатилетнего автора «Вор»: «…лениво очнулся пруд и шевельнулся в берегах, а на берегу стояла деревня. Она тоже пробуждалась. Избы молча покуривали свои трубочки…» Каково? А? — торжествуя, перебил он самого себя. — Это пишет подросток! Целую повесть навалял с такой тенденцией, что в существовании воров виновато общество!
