Ко всем этим доводам следует добавить еще один: в области корреспонденции все так хорошо упорядочено, что невольно хочется писать письма, хотя бы потому, что отослать их можно куда угодно, в особенности после опубликования королевского декрета от 3 января. Этот декрет столь ясен, что не иначе как он подвергался обсуждению в кортесах. Вот что гласит этот декрет, посмотрим, поймешь ли ты его.
МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛКОРОЛЕВСКИЙ ДЕКРЕТ
Ваше превосходительство!
Ее величество царствующая королева, на основании письменного уведомления вашего превосходительства от 29 декабря прошлого года, соблаговолила повелеть следующее:
В связи с тем, что движение по дороге из Арагона в Барселону возможно без всякого риска и поскольку движение по дороге из Барселоны в Валенсию также не представляет отныне большого риска, настоящим разрешается отправлять корреспонденцию из Барселоны обоими путями. С того времени как арагонская дорога окончательно перестанет быть опасной, она должна превратиться в единственный путь сообщения между Мадридом и Барселоной. Ее величество королева повелевает вашему превосходительству распорядиться об опубликовании настоящего временного распоряжения в «Газете». Бог… и пр.
Мадрид, 8 января 1836 – Его превосходительству господину главному управляющему почтовым ведомством, Эросу
Это значит, что в связи с тем, что движение из Арагона в Барселону не является отныне рискованным, корреспонденция должна направляться именно этим путем до тех пор, пока он окончательно не перестанет быть опасным. Ясно, сеньор, что риска уже нет, но опасность пока еще есть. Далее. Само распоряжение названо временным. Нужно сказать, что заявлено об этом как нельзя более своевременно. Хотя этот документ называется распоряжением, он многословен, как настоящий королевский указ. Дела, о которых трактуется в этом распоряжении, больше касаются безопасности тела, нежели духа, иначе его можно было бы назвать духовным завещанием.
Королевский указ заканчивается упоминанием имени божьего и пр. Я не мог понять, что же это должно обозначать, хотя и предполагаю, что составитель хотел, видимо, сказать «Да хранит нас бог» или «Да внемли мне, боже», или «С нами бог», ибо следовать этому весьма странному распоряжению можно только не иначе как уповая на бога. Отсюда ясно, что господин управляющий почтовым ведомством более достоин сожаления, чем это может показаться на первый взгляд. Ведь это он должен не только рассылать всем письма, но еще и понимать, чего хочет от него министерство, если только их превосходительства в интимных разговорах между собой не придерживаются другого, более ясного языка, предназначая эту двусмысленную речь публике.
Хуже всего то, что 16 января, то есть восемь дней спустя, мы нисколько не продвинулись вперед в отношении стиля королевских декретов. Королевским декретом от 16 числа дон Франсиско Хавьер Уриарте-и-Борха произведен в капитан-генералы флота «без увеличения денежного довольствия, от которого Уриарте изволил благородно отказаться, принимая во внимание настоящие обстоятельства».
Я согласен с тем, что настоящие обстоятельства не располагают к назначению большого денежного довольствия, но все же очень жаль, что с 16 января сеньор Уриарте должен довольствоваться лишь тем, что он до сих пор получал, и что отныне ему придется придерживаться точного соответствия между трудами и получаемыми удовольствиями. Это значит, что если, например, на следующий же день после опубликования королевского декрета сеньору Уриарте сообщили бы доброе известие, что-нибудь вроде роспуска кортесов, то он должен поостеречься обнаружить, что он весьма доволен этим, ибо уже одно это увеличило бы его довольствие сверх того, которое ему было положено до 16 января.
Чтобы сделать более сносной жизнь сеньора Уриарте и улучшить положение управляющего почтовым ведомством, следовало бы предложить правительству использовать на службе людей, которые умеют хотя бы читать и писать.
Но ты, наверное, горишь нетерпением узнать цель моего второго послания. Тебя, очевидно, заинтриговал заголовок? Почему же «Спокойной ночи»? – спросишь ты меня, – когда все известия, которые доходят до меня с родины, позволяют мне рассчитывать на рассвет, и прогресс, и всеобщее просвещение. Спешу вывести тебя из сомнений. Спокойной ночи я желаю вовсе не тебе. В потемках оказались мы сами, а у вас другое дело. Теперь ясно, к чему я упоминаю ночь? Все еще не понимаешь? Ну, хорошо, перейдем к изложению сути дела. Слушай. Только начать нужно несколько издалека.
Среди нас есть деятели, которые склонны играть с нашим счастьем в «кошки-мышки», и к тому же они обладают редким искусством делать все наоборот. Эти самые деятели еще в двенадцатом году ознакомились с документами, относящимися к прошлому столетию. Именно они-то и сделались либералами, причем такими, что лучше не надо. Они услышали крики о национальной независимости и решили про себя: «Смотрите-ка! Испания просветилась!» И посему у них исчезли сомнения, способна ли Испания принять Конституцию. Они составили нечто вроде священного кодекса, почитаемого словно какой-нибудь палладиум[411] нашей независимости и колыбель нашей свободы.
Однако благие замыслы оказались недоступными для понимания народа в целом, слишком отсталого, чтобы дать себе отчет в пользе этих преобразований. Хозяин явился домой как раз в субботу,[412] и земля Испании очистилась от нововведений. Деятели, о которых я тебе рассказываю, сделали по этому поводу следующее заключение: «Это было предательство, но в другой раз все будет обстоять лучше».
Стали ждать, и вот в двадцатом году снова накрывают на стол и ставят те же блюда, так как аппетит, как говорят, с тех пор не уменьшился. Но приходят и уходят дни, приходят и уходят французы, приходит и уходит конституция, приходят и уходят сами деятели. Едва прошла половина трехлетнего периода, как один из этих набравшихся опыта людей стал размышлять и сказал про себя: «Может быть, Испания не достаточно просвещена, и желудок ее не испытывает столь острой потребности в еде, как я это полагал. Палата представителей вполне может заменить конституцию».
Но явился третейский судья[413] и, пока враждующие стороны были заняты разыгрыванием комедии под заглавием «Кто должен главенствовать в доме?», решил сыграть роль льва из басни. Кое-кому пришлось провести десять лет за границей, и те, о которых я рассказываю, вместо того чтобы снова заявить: «Это было предательство» (что соответствовало истине), выразились так: «Теперь совершенно очевидно, что Испания остается непросвещенной».
Дело ясное: поскольку попытка дважды провалилась, то, вероятно, по одной из следующих причин – либо сами правители, либо их подданные не подготовлены к столь решительному шагу. Человек поскромнее мог бы спросить: «Неужели мы так бездарны?» Но наши деятели сказали: «Да они просто дураки».
И снова был накрыт стол. «На этот раз, – заявили деятели, – постараемся вас не обкормить. Если в двенадцатом году у вас не было аппетита, а в двадцать третьем из-за вас провалился банкет, то неужто вы способны переварить все то, что вам предлагают в тридцать четвертом? Странный вывод. Я бы на их месте пришел как раз к противоположному заключению. Должны же мы за время с двенадцатого по двадцатый и с двадцать третьего по тридцать четвертый годы сделать какие-нибудь успехи. Получилось так, что те, кто шагал слишком быстро, пока Другие топтались на месте, остановились именно тогда, когда мы пошли вперед.
Вообрази, друг мой, что ты портной и что ты шьешь форменный мундир для семилетнего младенца. Ясно, что он будет ему велик. Тогда ты, портной, говоришь: «Вот видите, какой глупый ребенок. Я шью ему мундир советника, красивый, весь расшитый золотом, а он этому глупцу не подходит».
Ты забираешь мундир, бросаешь на ребенка презрительный взгляд и уходишь. Через семь-восемь лет ты снова приходишь с тем же мундиром, а мальчику в это время еще только пятнадцать лет. «Все еще велик! – восклицаешь ты, – это невыносимо! Ведь это тот же самый мундир; почему же он не подходит? Видно, мальчишка не годится в советники, это дурень какой-то». Ты снова возвращаешься в мастерскую и, умудренный опытом, шьешь теперь ему отличные пеленки и снова приходишь с узлом подмышкой через десять лет, когда юнцу уже двадцать пять.
«Черт возьми! – кричишь ты в изумлении. – Это не парень, а черт знает что такое! Опять не подходит. Ай, ай, ай, сеньор, да его невозможно одеть». Ты снова забираешь одежду и оставляешь его нагим.
Боже, избави нас и от таких выводов и от такого мастера!
Такова, друг мой, история Испании с двенадцатого по тридцать четвертый год. Она выглядит еще проще, чем история отца Дюшена в переводе отца Пела.[414] Мне кажется, ты понял, о каких пеленках идет речь, и не к чему мне объяснять тебе, кто такой портной. Теперь, когда нам самое время начать одеваться, он приходит с пеленками, которые заведомо нам не годятся, и нас же обзывает дикарями.
