— Что случилось, Лев Романович?
— Мне даже не хочется говорить про свои дела. Как вы-то себя чувствуете, дорогой Дмитрий Григорьевич?
— Все нормально. Что у вас случилось? Нога болит?
— Болит, Дмитрий Григорьевич. Ваша не болит. Другая. Вот. Оперированная уже стала моей. Вроде я породнился с той ногой. Стало быть, все идет к тому, что и вторая будет моей.
Хоть бы одну оставить ему… Ну и работенка. Дал Златогурову выговориться, а сам почти не слушал, решал, что делать. Все ясно. Если бы боль нарастала постепенно — обычный рост склеротической бляшки. А поскольку боли быстро стали почти нестерпимыми, очевидно, на фоне бляшки образовался тромб. Хорошо хоть не в один миг, не острая закупорка. Завтра его положим, а дальше видно будет. Но ему страшно, иначе чего бы он звонил вечером? Ничего не поделаешь — мы с ним в паре теперь до самого окончания болезни, то есть жизни… Его или моей. До конца жизни мы с ним повязаны. Разве что другая болезнь перехватит. Рак, например.
— Так что, Лев Романович? Я, пожалуй, сейчас приеду.
— Ни в коем случае, Дмитрий Григорьвич, я ведь понимаю, что особой срочности нет. Или я неправильно понял? Не опоздаем, Дмитрий Григорьевич?
Вот и ответ его. Он думает, что все висит на волоске… По совести, по-человечески — надо поехать. По делу — терпит до завтра. Человечность и целесообразность…
— Ладно, Лев Романович. Я вижу, вы нервничаете. Скажите адрес. У меня сейчас и Георгий Борисович как раз сидит. Вместе и приедем.
Вижу, у Егора морда перекосилась. Не хочет. Может, к Нине собрался. Везде свои проблемы.
— Да что вы, Дмитрий Григорьевич! Большой привет Георгию Борисовичу. Может, он один приедет? Что ж вы сами-то… И никакого адреса не надо. Раечка у меня уже за рулем, она за вами заедет.
— Всемирный благодетель! — Егора понесло. — Домашний доктор! Хочешь нимб? Никто не увидит.
— Куда ты поедешь?! Приступ только кончился! — Это Валентина выступает.
— Какое имеет значение? Кончился ведь.
На самом деле я и сам побаиваюсь. Пока еще укол действует, а потом? Этот-то гад, друг называется, мог бы снять с меня крест сей. Хоть на сегодня. Нет, он поедет к своей Полкановне. А эта бухтит из-за двери про немочи мои, все-то она знает, что мне можно, а что нельзя.
— Оставайся. Съезжу один. — Егор поморщился, а все же предложил. Совесть заела? А может, тоже нимба захотелось?
Из-за дверей — бурная поддержка. Да зачем мне эти одолжения, эта кислая морда! Все! Поеду сам. Рявкнул на них — и оба замолчали.
Когда вышли, сказал Егору сквозь зубы:
— Нине привет.
— Передам. Только она уехала в командировку.
— Как это? А чего же ты едешь? А… Полкан. Как же она раньше ездила?
— Не ездила.
— А потом домой?
— Нет. Там останусь. Утром с ним погуляю.
— Господи, твоя воля! Хоть так переночуешь у нее — все шаг вперед.
Я злился, Егор тоже злился. Я его еще и подначивал. Ну что за дела! Ну как дети! Тем более мне обидно одному ехать. «Нимб»! Нет, не надо мне ни одолжений, ни конкуренции с собакой. Сухо попросил Раю подвезти Егора. Если б еще к Нине, а то к Полкану…
Конечно, я ему не судья. В конце концов, он строит свою жизнь. Вавила-мученик… Рае, бедняжке, еще назад меня везти, хоть буду отнекиваться и говорить, что сам доеду. Представляю, какой базар по этому поводу учинит Романыч.
— Не получается у меня эта задача!
— Не выдумывай.
— Да не решается она, мам!
— Не думаешь, вот и не решается.
— Я уж думал, думал…
— Значит, плохо думал. Не бывает так, чтоб не решалось. У вас школа, а не научный институт.
— Я чертил, чертил — ничего не получается. Интонация плаксивая, а лицо ничего не выражает. Ведь только что занимался какой-то своей ерундой и мордочка была живая, вполне осмысленная.
Валя едва себя сдерживает, ей кажется, что задача простая и найти решение интересно. А ей должна быть интересна другая задачка, посложнее: почему у сына отключаются мозги в тот миг, как он начинает заниматься чем-то интересным и достойным с точки зрения родителей? Вот эту бы загадку разгадать.
Виталик тупо уставился на все эти круги, треугольники, параллельные. Валя не отступает, надеется его раскочегарить:
— Ты не чертиков рисуй, а начерти задание.
— Мам, а чертики — от «чертить»?
— Подумай. Не знаю. Ты не глупостями занимайся, а сосредоточься.
— Ну смотри, мам: вот полуокружность… Вот радиус, вот я рисую треугольник…
Постепенно полуокружности и радиусы переходят в линии неопределенные, и на бумаге выявляются рожицы, домики, птички.
— Виталик! Либо ты занимаешься, либо уходи вон. Давай кончать всю эту мороку. Будем считать, что с образованием у тебя ничего не получилось!
— А ты мне помоги.
— А еще нечему помогать. Ты начни думать. Хоть начни рассуждать! За тебя сделать я могу, да что толку?!
— Ну смотри. Известна высота треугольника… Угол этот известен… — Голос Виталика замирает.
— Ну и?..
— И больше ничего не узнать…
— Нельзя узнать? У тебя высота, у тебя угол, а ты…
Долго еще длилась борьба. Они напоминали деревянных мужичков с топорами: ты на меня, я на тебя… В конце концов с подсказками и с грехом пополам Вале удалось вытрясти из сына решение. Геометрию закончили. Валя немного передохнула и с новой силой занялась воспитательным процессом. Когда со стороны смотришь, взрослое занудство становится очевидным.
— Оставь в покое телевизор. Не включай! Нет там сейчас ничего интересного для тебя! Сядь почитай.
— Нечего.
— Как нечего?! Ты смотри, сколько книг. Не может мальчик из интеллигентной семьи ограничиться только учебниками. Вот по истории хоть Дрюона почитай. Или по географии, если горы проходишь, Тазиева о вулканах, Костере — о пещерах…
— Пробовал, скучно мне.
— Потому что нет привычки читать.
— Лучше купите мне фотоаппарат.
— Ну вот! «Купите»! Щелкать — еще не снимать, тоже учиться надо. А ты не приучен работать.
— Купите. Тогда и приучиться смогу.
— Что сможешь?
— Работать приучиться. Я бы залез на крышу и оттуда город поснимал.
— Я тебе покажу крышу!
— Вон те трубы и белые облака за ними. Снял бы.
— Я кому говорю! Садись почитай, не выдумывай глупостей!
Что она на него кричит? У ребенка фантазия, это же хорошо
— А что читать?
— Ух! Сказка про белого бычка.
— Где такая сказка?
— Господи! А у попа была собака — знаешь?
— Знаю.
— Ну вот и не строй из себя идиота. Возьми хоть «Фараона» почитай. Тоже полезно.
— «Полезно»! Я хочу, чтоб интересно было. Сейчас по телевизору мультики, мам…
— Ты же взрослый человек уже! Это для дошколят. Когда ты начнешь хоть немного извилинами шевелить? Не могу! Все! Отстань от меня и не подходи. Не хочешь читать — не читай. По улицам шатайся. Отец, вставай с дивану, иди сюда. Сам с ним занимайся. Не могу больше.
Виталик виновато ткнулся в Валино плечо. А мне их обоих жалко. Легко сказать: занимайся с ребенком, ты отец, ты и решай, как его воспитывать. Вот приедет барин — барин нас рассудит. А барин уходит от ответственности. То в чужие болезни, то в свою собственную боль Удобная жизнь, удобная профессия.
Златогурова опять положили. Сначала думали обойтись маленькой операцией, но когда открыли место поражения, оказалось, что тромб действительно был, как и при первой операции, на развилке и перекрыл ток крови по всей ноге. Сама бляшка грубая, как камень, распространялась далеко вверх, пришлось опять заменить протезом всю артерию. Начали вдвоем с Егором, думал, справимся в четыре руки, но не вышло. Помылся и Марат. Оперировали втроем. Это хорошо. Чем больше врачей, тем лучше. Во-первых, оперировать удобнее, а во-вторых, и, может, это главное, больше людей причастных. Почему-то больше внимания оказываешь больному, когда сам его резал. Казалось бы, какая разница? Все равно больной, все ответственны, все дежурим, да и вообще гуманизм, гуманная профессия, жизнь человеческая… Все так. Но когда сам, своими руками сделал операцию — уже не то отношение. Ответственность, что ли, повышается? Или личная заинтересованность? Или мистика просто — вроде бы породнился, пролил именно эту кровь, его кровь на твоих руках. Все, конечно, ерунда, но оперировать втроем удобнее.
Разрезали ногу прямо под пахом, открыли бедренную артерию и на развилке обнаружили плотный, но не каменный тромб. Тромб не бляшка, он и просвечивал сквозь стенки. Прежде чем рассечь сосуд и вытащить тромб, прощупал артерию — а там сплошной камень, склеротическая бляшка в натуральном виде. Так. Поскольку на той ноге, на моей, как говорит Златогуров, пульс хороший, значит, аорта свободна. Туда течет, а здесь, стало быть, перекрыто. Все ясно. Ясна и тактика. Рассуждаю вслух. Мы с Егором с полуслова понимаем друг друга, но неизрасходованные педагогические силы требуют реванша. С сыном умным и авторитетным себя не чувствую, слаб в коленках, а здесь компенсируюсь. Токую, как глухарь, ничего не слышу. Егору надоело:
