- Ваш племянник, господин барон…
- Никаких извинений, господин фон Ведель, никаких. Я от души рад всякому, кто носит имя Ведель, а когда на нем такая форма - я рад вдвойне и втройне. Входите же, господа, входите же, нам надо прорваться сквозь дефиле столов и стульев и по возможности сосредоточить свои силы в тылу. Не наше это дело - тыл, но здесь, пожалуй, кстати.
Тут дядюшка прошел вперед, чтобы найти хорошие места, и, заглянув в несколько маленьких кабинетов, выбрал наконец один, побольше других, со штофными обоями под кожу, и не слишком светлый, несмотря на большое трехстворчатое окно, ибо оно выходило в узкий и тесный двор. Со стола, накрытого на четыре персоны, поспешно убрали четвертый прибор, и, покуда офицеры ставили в угол у окна саблю и палаш, дядюшка обратился к кельнеру, следовавшему в почтительном отдалении, и заказал омаров и белое бургундское. «Но какой марки, а, Бото?»
- Скажем, шабли.
- Шабли так шабли. И воды, только холодненькой, чтобы графин запотел. А теперь, господа, прошу садиться. Вы, господин Ведель,- сюда, а ты, Бото,- сюда. Ох, если б не эта проклятая жара. Воздух, друзья мои, воздух! В вашем прекрасном Берлине, который с каждым днем становится все краше (так по меньшей мере утверждают те, кто не видел ничего лучшего), итак, господа, в вашем прекрасном Берлине есть решительно все, кроме воздуха.- С этими словами дядюшка распахнул среднюю створку окна и сел как раз против нее.
Омаров еще не подали, но шабли было уже на столе. Томимый внутренним беспокойством, старый Остен взял из корзинки хлебец, быстро, но от того не менее ловко, разрезал его на косые ломтики, лишь бы чем-то занять руки. Потом он положил нож и протянул руку Веделю.
- Бесконечно обязан вам, господин фон Ведель, великолепная мысль пришла в голову Бото на несколько часов лишить клуб вашего присутствия. Встречу с носителем фамилии Ведель сразу по приезде в Берлин я позволю себе считать добрым предзнаменованием.
Тут он начал разливать вино и, все еще будучи не в силах совладать с внутренним беспокойством, велел поставить на лед бутылочку клико, затем продолжал:
- Собственно говоря, дорогой Ведель, мы с вами в родстве, на свете нет таких Веделей, с которыми мы не были бы в родстве, пусть даже самом отдаленном; как говорится, седьмая вода на киселе. Недаром у нас у всех в жилах течет неймаркская кровь. А уж когда я вижу издавна мне любезный голубой драгунский мундир, сердце у меня начинает биться вдвое быстрей. Да, господин Ведель, старая любовь не ржавеет… Однако вот и омар… Возьмите большую клешню, клешня - самое вкусное… что бишь я хотел сказать, да… старая любовь не ржавеет, и клинок тоже. Благодарение богу, добавлю я. Мы еще сподобились служить при старом Добенеке. Вот это был человек! Совершеннейшее дитя! Но, государи мои, покажите мне хоть одного, который выдержал бы взгляд старика, когда он, бывало, посмотрит в упор, ежели что не так. О, Добенек был восточный пруссак до мозга костей, выпечки тринадцатого и четырнадцатого годов. Мы боялись его, но и любили. Он был нам всем как отец. А известно ли вам, господин фон Ведель, кто у меня был ротмистром?..
Тут подали шампанское.
- Ротмистром у меня был Мантейфель, тот самый, которому мы всем обязаны, который создал нашу армию и, следовательно, нашу победу.
Фон Ведель поклонился, а Бото заметил небрежно:
- Можно сказать и так.
Это было более чем опрометчиво со стороны Бото, что и не замедлило обнаружиться, ибо старый барон, и без того подверженный приливам, побагровел вплоть до лысой макушки, а остатки кудрявых волос на его висках закрутились штопором.
- Я тебя не понимаю, Бото! Твое «можно сказать» звучит почти как «а можно и не сказать». Я даже догадываюсь, к чему ты клонишь! К тому, что некий кирасирский офицер из резерва - кстати сказать, он и в резерве-то не блистал, и меньше всего - способностью к решительным действиям,- что некий офицер Хальберштадтского полка лично штурмовал Сен-Прив и взял в окружение Седанскую группировку. Нет, Бото, расскажи это кому-нибудь другому. Твой кирасир с желтыми отворотами был просто-напросто рядовой докладчик при Потсдамском кабинете, он служил еще у старого Мединга, и старик не имел причин его хвалить, я точно знаю. За всю свою службу он только и выучился, что сочинять депеши; воздадим ему должное, депеши сочинять он умеет, писака, одним словом. Но не писакам обязана Пруссия своим величием, не писакой был герой Фербеллина, не писакой был и герой Лейтена. Может, по-твоему, Блюхер был писакой или Йорк? Вот кто сотворил Пруссию. И меня бесит этот нелепый культ…
- Но, дорогой дядюшка…
- Никаких «но», Бото! Поверь мне, такие вещи начинаешь постигать лишь с годами, и я разбираюсь в этом лучше, чем ты. Ведь как складывались обстоятельства? Он отшвырнул ногой лестницу, по которой сам же забрался наверх, он даже закрыл «Крейццейтунг», рано или поздно он нас всех погубит, он судит о нас со своей колокольни, он поливает нас грязью, а когда ему заблагорассудится, он обвиняет нас в хищениях и растратах и заточает в крепость. Да нет, какая там крепость, крепость - это для порядочных людей, а нас он заточает в работный дом, чтоб мы там щипали кудель… Воздуху, господа, побольше воздуху. Здесь у вас его совсем нет. Проклятый город!
Барон вскочил и распахнул в добавление к средней створке, уже открытой, обе боковые, отчего возникший сквозняк всколыхнул не только занавески, но и скатерть на столе. Затем он снова сел, достал кубик льда из ведерка с шампанским и провел кубиком по своему лбу.
- Ах,- продолжал он,- этот кусочек льда - самое лучшее во всем завтраке… А теперь вы, господин фон Ведель, скажите, прав я или нет? Бото,- положа руку на сердце - прав я или нет? Признаете ли вы, что, будучи представителем неймаркской знати, можно из одного только естественного возмущения накликать на себя процесс по обвинению в государственной измене! Взять такого человека… одна из лучших наших фамилий… не чета вашим Бисмаркам… их столько пало за трон и за Гогенцоллернов, что из одних погибших можно бы сформировать целую лейб-кампанию в касках, да, да, лейб-кампанию, и Бойценбургер возглавил бы ее. Вот как, государи мои! И такой фамилии нанести такое оскорбление! Вы спросите, за что? Хищение документов, выбалтывание секретов, неумение хранить служебную тайну! Вы когда-нибудь слышали подобное? Недостает лишь детоубийства и кровосмесительства, право, можно только удивляться, что не были предъявлены еще и эти обвинения. Однако вы молчите, господа! Прошу вас высказаться. Верьте слову, я могу и выслушать и понять инакомыслящих; я не похож на него, ну, господин фон Ведель, прошу, ваше мнение…
Ведель, чье смущение росло с каждой минутой, попытался найти слова успокоительные и примиряющие.
- Разумеется, господин барон, вы точно все изложили. Но - прошу прощения - когда слушалось дело, о котором вы говорите, у всех на устах была одна фраза, врезавшаяся мне в память: чтобы слабейший зарекся становиться поперек дороги сильнейшему, ибо - будь то в жизни или в политике - сила всегда возобладает над правом.
- И это не вызвало у вас возмущения?
- Отчего ж, господин барон? Отчего ж и не возмутиться, если дозволяют обстоятельства? Чтобы быть откровенным до конца: я знаю единственный случай, когда противоборство оправдано. Что не дозволено слабости, то дозволено чистоте - чистоте убеждений, незапятнанности помыслов. Чистота имеет право протестовать, она даже обязана протестовать. Но кто обладает подобной чистотой? Обладали ли ею… Впрочем, мне лучше умолкнуть, господин барон, чтобы не оскорбить ни вас, ни то семейство, о котором шла речь. Вы ведь и без меня прекрасно знаете, что он, тот, кто рискнул тягаться с сильным, не обладал чистотой помыслов. Только слабейшему не дозволено ничего, только чистому дозволено все.
- Только чистому дозволено все,- повторил барон, и лицо у него сделалось до того непроницаемо хитрое, что решительно нельзя было понять, в чем его убедили - в истинности ли этого постулата или, напротив, в его уязвимости.- Только чистому дозволено все. Глубокая мысль, я увезу ее домой. Мой пастор будет от нее в восторге, он как раз прошлой осенью затеял со мной тяжбу и потребовал у меня кусок моей земли, не ради себя, боже упаси, исключительно ради принципа и своего преемника, чьи права он не смеет ущемлять. Эдакий проныра! Хотя чистому дозволено все.
- Ты еще пойдешь ему на уступки. Я этого Шёнемана хорошо знаю по дому Селлентинов.
- Да, да, он был у них домашним учителем, часы занятий укорачивал, часы игры удлинял, на большее его тогда не хватало. А в серсо он играл, как молодой маркиз,- бывало, нехотя залюбуешься. Но вот уже семь лет он рукоположен в священнослужители и ничем не напоминает того Шёнемана, который приударял за самой госпожой Селлентин. Впрочем, надо отдать ему должное: он отменно воспитал обеих барышень, особенно - твою Кете…
