– Нет. А в полной мере – только с одним из нас, с Избранником, Королем Грааля.
Они дошли до поляны, где множество рыцарей упражнялось во владении оружием перед трибуной под балдахином, где неподвижно сидел или, вернее, скрючился даже не человек, а подобие человека, мумия, выряженная, как все, в мундир святого Грааля, только более пышный. Глаза на сухом, как скорлупа каштана, лице были открыты, даже вытаращены.
– Он жив? – спросил молодой человек.
– Жив, но любовь к Граалю отныне владеет им до такой степени, что ему не нужно ни есть, ни двигаться, ни справлять нужду, ни дышать. Он не видит, не чувствует. Никто не знает его мыслей, но наверняка в них отражается ход далеких светил.
– Зачем же его заставляют производить смотр войска, если он не видит?
– Таков церемониал Грааля.
Рыцари состязались друг с другом в рукопашном бою. Мечи они поднимали и опускали рывками, глядели в пустоту, шаги их были тяжелы и внезапны, как будто они сами не могли предвидеть, что сделают через мгновение. И все же ни один удар не попадал мимо цели.
– Как же они могут сражаться, если чуть не засыпают на ходу?
– Это Грааль внутри нас движет нашими мечами. Любовь ко всему сущему может принять форму ужасающей ярости и подвигнуть нас с любовью протыкать неприятелей пикой. Наш орден непобедим в войне, потому что, сражаясь, мы не делаем ни усилия, ни выбора, но позволяем священному неистовству явить себя через посредство наших тел.
– И всегда все обходится хорошо?
– Да, для тех, кто лишился последних крох человеческой воли, так что лишь сила Грааля руководит малейшим его движением.
– Малейшим движением?.. Даже сейчас, когда вы просто идете?
Престарелый рыцарь шел как лунатик.
– Конечно. Я не двигаю ногой, а позволяю ею двигать. Попробуй. Все начинают с этого.
Турризмунд попробовал, но не находил, во-первых, никакой возможности, а во-вторых, никакого желания преуспеть в попытке. Был лес, густолиственный и зеленый, полный хлопанья крыльев и свиста, здесь бы ему от души побегать на воле, поднять из нор дичь, противопоставить этому сумраку, тайне, чужой природе себя самого, свою силу и храбрость, свой труд и пот. А вместо этого стой на месте и пошатывайся, как паралитик.
– Дай овладеть тобой, – поучал его престарелый рыцарь, – дай всему сущему овладеть тобой.
– А мне, по правде говоря, – не выдержал Турризмунд, – мне больше хочется самому всем владеть.
Престарелый рыцарь скрестил руки у лица, как будто закрывая себе сразу и глаза, и уши.
– Тебе нужно пройти еще очень много, сын мой.
Турризмунд остался в лагере Грааля. Он старался учиться, подражать своим отцам или братьям (теперь он уже не знал, как называть их), пытался подавить всякое душевное движение, если оно казалось ему слишком личным, слиться со всем сущим в безграничной любви к Граалю, прислушивался, чтобы не упустить малейшего признака тех несказанных ощущений, которые приводили в экстаз рыцарей. Но дни проходили, а его очищение не продвигалось ни на шаг. Что больше всего нравилось им, у него вызывало омерзение: и голоса, и музыка, и вечная готовность трепетать. А больше всего – постоянное окружение собратьев в их особых одеяньях: полуголые, они носили только золотые панцири и шлемы, выставляя напоказ белое-белое тело. Одни стареющие, другие – изнеженные юнцы, обидчивые и недотроги: соседство тех и других становилось ему все отвратительней. Прикрываясь россказнями, будто ими движет Грааль, они позволяли себе любую распущенность и при этом утверждали, что остаются чистыми.
Мысль о том, что и он мог быть зачат мужчиной с глазами, уставленными в пустоту, как будто не замечающим, что делает, и тотчас все забывшим, была для Турризмунда невыносима.
Пришел день сбора дани. Все окрестные деревни должны были в установленный срок поставлять рыцарям Грааля столько-то голов сыра, столько-то корзин моркови, мешков ячменя, молочных ягнят. Прибыли посланные от крестьян.
– Нет нужды говорить, что урожай по всей Курвальдской земле был нынче скудный. Не знаем даже, как прокормить детей. Нужда давит что бедного, что богатого. Благочестивые рыцари, мы пришли к вам, чтобы смиренно просить избавить нас в этот раз от подати.
Король Грааля оставался, как всегда, немым и неподвижным у себя под балдахином. Но в какой-то миг он медленно развел руками, которые держал сложенными на животе, поднял их к небу (ногти у него были предлинные), и рот его издал звук «и-и-и!».
При этом звуке все рыцари с наставленными копьями двинулись на несчастных курвальдцев.
– Караул! Защищайся! – закричали те. – За топорами, за серпами! – И они разбежались.
Ночью рыцари, воздев глаза к небу, под звуки рогов и бунчуков[96], двинулись походом на курвальдские селения. Из-за шпалер хмеля и живых изгородей выскакивали крестьяне, вооруженные вилами и садовыми ножами, пытаясь преградить дорогу рыцарям. Но что могли они против безжалостных копий! Прорвав жалкие шеренги защитников, рыцари гнали тяжелых боевых коней на хижины из соломы и камня, слепленных глиной, круша их копытами, глухие к крикам женщин, телят и младенцев. Другие рыцари размахивали горящими факелами, поджигали кровли, сеновалы, хлева, убогие амбары, пока деревни не превращались в вопящие и блеющие костры.
Турризмунд, увлекаемый натиском рыцарей, был потрясен.
– Скажите мне, за что? – кричал он престарелому рыцарю, неотступно держась за ним как за единственным человеком, который мог выслушать его. – Значит, неправда, что вы исполнены любви ко всему сущему! Эй, осторожно, вы затопчете старушку. Как у вас хватает духу свирепствовать против этих обездоленных? На помощь, сейчас загорится люлька! Что вы творите?
– Не смей пытать намерения святого Грааля, неофит! – одернул его престарелый рыцарь. – Не мы это творим: святой Грааль пребывает в нас и нами движет! Предайся его неистовой любви!
Но Турризмунд спешился, чтобы помочь матери, дать ей на руки упавшего младенца.
– Не надо, не забирайте всего урожая! Я столько трудился! – взывал какой-то старик. Турризмунд очутился рядом с ним.
– Отдай мешок, разбойник! – Он кинулся на рыцаря и вырвал у него добычу.
– Благослови тебя Бог. Поди к нам! – звали его те из бедняков, что пытались еще сопротивляться вилами, ножами и топорами, укрываясь под защитой какой-нибудь стены.
– Становитесь полукругом, навалимся все разом, – крикнул Турризмунд и встал во главе крестьянского ополчения.
Прогоняя грабителей из домов, он очутился лицом к лицу с престарелым собеседником и еще двумя рыцарями с факелами в руках.
– Он предатель, взять его!
Завязалась большая драка. Курвальдцы налетели с рожнами, женщины и дети бросали камни. Вдруг затрубил рог: «Отступление!» Под натиском курвальдцев рыцари в нескольких местах подались назад и теперь выметались из деревни.
Тот отряд, который окружил Турризмунда, тоже отступил.
– Прочь, братья! – крикнул престарелый. – Устремимся туда, куда влечет нас Грааль!
– Да восторжествует Грааль! – прокричали остальные, поворачивая коней.
– Ура! Ты спас нас! – Крестьяне столпились вокруг Турризмунда. – Ты хоть и рыцарь, но великодушный. Наконец-то отыскался такой! Оставайся с нами! Скажи, чего ты хочешь: мы все тебе дадим.
– Теперь... чего я хочу... не знаю сам... – лепетал Турризмунд.
– И мы ничего не знали, не знали даже, что мы люди, до этого сражения... А теперь нам кажется, что мы можем... хотим... должны делать все... Даже если... такой ценой. – И они отворачивались, оплакивая своих погибших.
– Я не могу с вами остаться... Я не знаю, кто я... Прощайте! – Турризмунд помчался прочь во весь опор.
– Возвращайся! – кричали ему жители, но конь уносил его все дальше от деревни, от леса Грааля, от Курвальдии.
Турризмунд снова стал скитаться от племени к племени. Прежде он пренебрегал всеми почестями, всеми удовольствиями, мечтая о Священном ордене рыцарей Грааля как о единственном идеале. Теперь же, когда от мечты не осталось и следа, что еще могло поддерживать его в скитаниях?
Он кормился дикими плодами в лесах, бобовой похлебкой в монастырях, когда они попадались по дороге, морскими ежами на скалистых берегах. И вот, на песчаном берегу Бретани, ища ежей в приморской пещере, он замечает спящую женщину.
И та тоска, что погнала его по миру, – тоска по лугам в мягком бархате трав, тронутых низко стелющимся ветерком, по ясным и пасмурным дням, – наконец-то при виде опущенных ресниц, длинных и черных, при виде пухлых бледных щек, и всей нежности этого вольно раскинувшегося тела, и руки, покоящейся на полной груди, и мягких распустившихся волос, при виде губ, бедра, пальца ноги тоска эта стихает и уходит.
Склонившись, он рассматривал ее, когда Софрония открыла глаза.
– Вы не сделаете мне зла, – мягко сказала она. – Чего вы ищете среди этих пустынных скал?
– Я ищу того, чего мне всегда не хватало, а что это – я узнал только сейчас, когда вас увидел. Как вы попали сюда на берег?
