Юрис смотрел на отца и сестру, ему было понятно их разочарование — он видел этих людей насквозь. Он понимал, что спутал их расчеты, разбил их надежды, вернувшись домой бедняком, без денег, без шелковых платьев и платков. Только одного он не понимал, почему так разбушевалась эта чужая старуха, да и то не удивлялся. Улыбка все заметнее трогала его губы, ему даже веселее стало.
Хозяйка опять вышла во двор и позвала его:
— Иди… ужинать.
— Спасибо, мне не хочется есть.
— Все равно без ужина я тебя спать не отпущу. Идем!
Она за руку повела его в дом.
— Садись и ешь, — сказала она в комнате. — Только сними пальто, легче будет, а то здесь жарко.
Он положил на край стола запыленную шляпу и, опершись на него локтями, обхватил руками голову.
— Пальто снимать не стану, и так хорошо.
— Почему? Ведь уже поздно, и идти тебе некуда.
— Как знать… Может — пойду.
Хозяйка грузно опустилась на кровать.
— Да ты что! Шесть лет в отцовском доме не был, да чтобы не переночевать… Что это тебе вздумалось!
Юрис ничего не ответил.
Хозяйка, немного помолчав, опять заговорила:
— Кушай, что же ты.
Он медленно, нехотя начал есть. Видно было, что он с трудом проглатывает каждый кусок. От духоты спирало дыхание, непривычное кушанье не лезло в горло.
— Какой ты измученный, — опять заговорила хозяйка, но он сразу перебил ее:
— Значит, ты вышла за моего отца?
Хозяйка отодвинулась подальше, в тень.
— Да-а.
— Давно?
— В ту же осень, как ты ушел. Уже шестой год.
Юрис покачал головой.
— Ну и дела… Даже не верится. И ребенок у вас?
— Да… пятый год ему.
— Ты вышла за моего отца… Как ты решилась?
— На что же мне еще было надеяться? Опостылело мне в батрачках жить, а тут усадьба, хоть и разоренная, запущенная, а все-таки я хозяйка.
— Я тебя хорошо помню, — сказал Юрис, не слушая. — Я тогда любовался твоей силой, здоровьем, твоим добрым сердцем и красотой. И все это ты отдала за развалившуюся хибарку такому человеку, как мой отец! Осталось ли в тебе что-нибудь от тебя самой? Гм, да — с виду ты все такая же, но в сердце, я знаю, у тебя пустота. Да иначе и быть не может — после шести лет…
— Замолчи… замолчи… — раздался прерывающийся от слез голос. И все же ей хотелось, чтобы он говорил. Хотелось слушать его, хотя каждое слово ножом резало сердце.
Юрису стало еще тяжелее от звука этого голоса.
Постукивая опорками, со двора вошел Крикис. Прежде чем войти, он некоторое время постоял, потоптался у порога, высморкался. Затем подошел к кровати и сел рядом с женой.
— Ну, рассказывай, где ты все это время жил? — заговорил он, насупившись.
Сын равнодушно пожал плечами.
— Долго рассказывать.
— Ну и что ж… Надо же отцу знать, где сын прожил целых шесть лет.
— В городе, тебе уже известно. Но о своей жизни, право, ничего интересного рассказать не могу.
— Стало быть, ничего путного не можешь рассказать?
Сын опять равнодушно пожал плечами.
— Может, и так…
Отец тяжело вздохнул.
— Я такой жизни не понимаю. Там любой, у кого есть руки, зарабатывает но два-три целковых в день, а ученый человек за все шесть лет не справил себе и приличной одежи. Нет, не пойму я этого.
— Значит, ты считаешь, что одет я неприлично, потому что хожу в потертом пальто? Я его сам, за собственные деньги, купил на толкучке. Уже второй год ношу — на редкость прочная материя.
Несмотря на сумерки, видно было, как у отца потемнело лицо, затряслась борода.
— Ты брось со мной шутки шутить. Молод еще… или, может, я сам чересчур стар. Вот так жизнь… судьба… С твоими-то знаниями да образованием далеко можно было пойти. Это… позор на весь свет!
— Ты ведь еще совсем не знаешь, как далеко я ушел.
— Никуда ты не ушел! Любой ребенок это видит по твоей одеже. Или, может быть, у тебя в банке тысячи?
— У тебя на уме одни жалкие гроши. Вот в этом-то я и ушел далеко: стряхнул с себя рабскую зависимость от твоих грошей.
— Что же ты все это время делал? — перебил Крикис. Потом прикрыл рот рукой и зевнул.
— Как когда… Служил в разных местах…
— А прижиться так нигде и не мог?
— Не мог… и не хотел. Как только мне надоедало в какой-нибудь конторе или лавке, отрясал прах со своих ног и уходил.
Отец кивнул головой.
— Бродяга, как есть бродяга… Ну, сегодня-то ты не уйдешь?
Хозяйка вдруг вскочила с кровати.
— Незачем и спрашивать! Ни сегодня, ни завтра он никуда не уйдет!
— Ну, Лиза, это мы еще посмотрим, — сказал Юрис и взял со стола шляпу.
— А я говорю — нет! — Хозяйка выпрямилась. — Усталого и, может быть, больного человека я на ночь глядя никуда не отпущу. Ты останешься.
— Выйду во двор — здесь, в комнате, слишком жарко…
На дворе он сел на большой камень у забора. Из хлева быстрыми шагами вышел брат его, Карл, остановился напротив, глянул исподлобья. Юрис с интересом посмотрел на него.
— У вас по-прежнему посреди двора загон, — сказал он, — и воняет по-прежнему.
Карл пожал плечами.
— Крестьянский нос должен ко всему привыкать. Это городские господа от любого запаха в обморок падают.
— Падать не падают, а противно. Вы ведь уже шесть лет тому назад собирались загон за хлев перенести и сток для навозной жижи устроить.
— Мало ли что собираешься, да всего не переделаешь… Ты надолго сюда?
— Не знаю, как придется.
— Не знаешь! А кому же за тебя знать?
— Я что-то сдал немного. Придется месяца три отдохнуть.
— Деньги у тебя есть?
— Есть. Четыре рубля с копейками.
— Тьфу! — сплюнул Карл, точь-в-точь как отец в подобных случаях. — И ты думаешь, что мы за четыре рубля будем тебя кормить три месяца? Да я тебя и три дня держать не стану, понял? Я буду работать, а он — отлеживаться, мою кровь сосать! Что ты мне хорошего сделал? Приличия ради, хоть бы десятку брату привез.
Юрис, подперев голову руками, с интересом смотрел на брата.
— Одного дня тебя держать не стану!.. — кричал обозленный Карл.
— Иди-ка лучше спать. Не волнуйся и зря не расстраивайся — тебе завтра рано вставать. А гнать меня не придется, сам уйду.
Юрис встал и вышел в сад. Запущенные яблони, вишни, кусты крыжовника и смородины разрослись, словно лес. Под ногами хрустели опавшие сухие ветки, крапива жгла руки, от влажной земли поднимался запах гнили. Юрис остановился в темноте и приложил ладонь ко рту. Гнилостный запах, казалось ему, шел здесь от каждого стебелька… Воздух был такой, что спирало дыхание.
Он пошел в самый дальний угол сада, где стояла полуобвалившаяся, обвитая плющом беседка. Тут он когда-то любил сидеть. Ни дорожки, ни тропинки — все заросло, замшело. Кусты крыжовника и колючий бурьян цеплялись за платье. Мрак, казалось, глыбами опускался с покрытого туманом неба, ничего нельзя было разглядеть. Со стороны дороги доносился стук колес и фырканье лошадей.
Чуть не ощупью добрался он до беседки. Она совсем сгнила и развалилась. Нагнувшись, он вошел в нее, осторожно сел на трухлявую дощатую скамейку. Она хрустнула, но выдержала. Внутри тоже все заросло крапивой и лебедой. Должно быть, сюда давно никто не заглядывал.
«Может быть, после меня за эти шесть лет никто здесь и не был», — подумал Юрис, и ему опять стало немного легче.
Вдруг он вздрогнул и насторожился. На дворе отец бранился с Карлом. Но он прислушивался к другому: кто-то шел по саду, шел и останавливался. «Зачем она идет, что ей нужно?» — спросил он себя, но не мог и не хотел ответить на этот вопрос.
Кусты зашуршали, шаги стихли, и у входа в беседку возникла темная фигура.
— Ты тут, Юрис?
— Да, Лиза. Извините, — мачеха!.. Входите, входите.
Она еще плотнее укуталась в большой платок и, нагнувшись, вошла.
— Где ты сидишь? Темно, ничего не видать.
— Темно… Садись сюда, — он хлопнул рукой по скамье.
Она села и поправила выбившиеся из-под платка волосы.
— Ишь куда забрался. Точно спрятался… Ты, должно быть, боишься… меня или еще кого?
— Может, и так…
— Почему ты… — Она замолчала и стала прислушиваться. Слышно было только, как отец с сыном бранились во дворе. — Ты не болен?
— Может быть. У каждого из нас своя болезнь.
— Верно… у каждого своя, у каждого своя.
Опять молчание. Казалось, что они, в темноте, боялись друг друга.
— Как тебе все это время жилось? — тихо спросила Лиза.
— По-всякому. Иногда хорошо, иногда хуже, но я не жалуюсь. Я ушел далеко вперед.
— По правде сказать, я тебя толком не пойму…
Юрис улыбнулся.
— Видно, ты недаром прожила шесть лет с моим отцом. Раньше ты очень хорошо меня понимала. Видишь ли, я за это время многому научился.
— Какому-нибудь ремеслу?
— Нет, вообще… Это трудная школа, и многому в ней можно научиться. Разве ты не замечаешь, что я стал другим?
