Распрощаться с убогим обществом Вудбери, с этим необжитым, не освященным традициями краем, этими бессмысленными неудобствами…
«Суровая школа жизни средь дикой природы! Самый дутый из пресловутых американских мифов…
Героика вольных просторов: бесплодные усилия Вэса Вудбери составить партию в покер!»
А потом Ральф дал себе клятву:
«Нет. Я не сбегу. Здешние места не по мне. И этот Вудбери, в общем, тоже. Но я слишком привык к легкой жизни. Надо держаться. Только… — Словно посылая вызов толпе спортсменов-обличителей, он возвысил протестующий и оглушительно громкий голос, хотя кричал он лишь мысленно: — …только позвольте, господа хорошие, сразу заявить вар напрямик, что бейсбол нагоняет на меня тоску, что рыбная ловля, по-моему, — скучнейшее занятие, а покер — и того скучней, и, даже рискуя лишиться американского гражданства, я утверждаю, что спать на земле — идиотизм!»
Обессиленный этой святотатственной декларацией неверия, он полчаса проспал, а пробудившись, ошеломил своих обвинителей новым и столь чудовищным кощунством, что они только рты раскрыли:
— И мне решительно наплевать, каким манером я подстрелю утку — сидячую или влёт. Большая ей разница, этой самой утке, как ее укокошат: по всем правилам спорта или как-нибудь по-другому. Понятно?.. А подушечку я даже и не подумаю выбрасывать! Возьму с собой потихоньку, и точка!
Пароходик «Эмили К. Джаст» неторопливо шлепал вниз по течению желтой Фламбо-Ривер в Киттико, где Ральфу, Вудбери и их проводникам-индейцам предстояло, наконец, пересесть на байдарки.
Тоннаж «Эмили К. Джаст»… Собственно, тоннажа, как такового, у нее не имеется — речь может идти разве что о фунтах и унциях. Правда, ее длина составляет шестьдесят футов, а на борту ни много, ни мало — целых семь отдельных кают (в том числе одна каюта-люкс, оснащенная водопроводным краном и фарфоровой плевательницей и предназначенная для таких редких и сановитых пассажиров, как инспектор Рыбных промыслов), однако надпалубные сооружения сколочены из сосновых досок в дюйм толщиною, а переборки картонные.
«Эмили К. Джаст» отнюдь не свойственна пунктуальность обычных пассажирских лайнеров. Еженедельно она совершает два рейса в каждый конец — случается, опоздает на сутки, на двое или капитан Веннер задержится по пути, чтобы проверить, как там картофель на его участке, а не то заиграется в покер и отложит рейс до следующего раза. Пароходик — с кормовым гребным колесом: при глубине три фута идет как ни в чем не бывало; а встретятся пороги, юлит не хуже лодки между речными валунами.
Раза два «Эмили» тонула; после такой незадачи с нее счищали грязь и наново крыли краской: корпус — ярко-бирюзовой, трубу — оранжевой.
Какое-то ленивое очарование присуще всем речным пароходам. Не их удел одиноко бороздить нелюдимые и безбрежные воды. Они ходят под самым берегом, так близко, что как бы живут с ним одною жизнью, но их, в отличие от поездов, огибающих городские трущобы, не осаждают шлак и вонь. Облокотившись на перила, сосредоточенно поплевывая в Фламбо-Ривер, пассажиры «Эмили К. Джаст» имеют полную возможность обсудить семейные дела каждой встречной курицы, которая роется в траве на каждой встречной полянке, или, гордо презрев спешку и мирскую суету, с видом знатоков спорить о том, пустовал или нет прошлой зимою вот тот камышовый бугорок — разоренное гнездо ондатры.
Заходит «Эмили К. Джаст» в порты: две-три бревенчатые хижины да один вигвам, и метис-траппер с физиономией красно-коричневой, как кожа от свиной грудинки, завидев капитана, недоступно-величавого в своей рубке, радостно орет: «Эй, кэп!» или «Здорово, Билли!»- все очень мило и по-домашнему. Бывает, что на пути парохода попадется и менее густо населенный порт, точнее говоря, просто поленница дров на берегу, и тогда палубная команда в полном составе — все три человека — по цепочке перебрасывает дрова в трюм — нечто среднее между дровяным сарайчиком и допотопной механической мастерской.
Пассажиры вольны сходить на берег на любой стоянке: ни формальностей с паспортами, ни таможенных чиновников, ни рикш, ни продавцов открыток, ни баров, ни железных правил судового казначея. Если кто из пассажиров не вернется вовремя, пароход сзывает их гудками, точно наседка, что клохчет, собирая цыплят, и терпеливо ждет, а капитан тем временем играет в криббедж со старшим (и единственным) механиком или учит детишек миссионера мастерить из бумаги индейские челны.
Ральфа «отпустило». Раздраженно-эгоистическое неприятие чужого края сменилось созерцательным раздумьем. Вот развалившиеся хижины трапперов над рекой. Вот вырубка; в какой жестокой борьбе была она отвоевана у леса, как надрывались тут люди, корчуя пни, распахивая заплетенную корнями почву, — и вот она снова заброшена и обреченно сквозит в зловещем полукольце сумрачного хвойного бора. Вот в этом дупле живет норка. А вот еще одна черная уточка суматошно пытается спасти свой всполошившийся выводок, норовя держаться бок о бок с мерно пыхтящим чудовищем, в истинно-материнском заблуждении, что ее дети мчатся наравне — нет, обгоняют этого колосса современной техники — и что если бы не ее зрелая мудрость и ее кряканье, малюток мгновенно настигла бы гибель.
Однажды он сошел на берег (улизнув от Вудбери, коря себя за такое вероломство и все-таки не сворачивая назад) и обнаружил стоянку индейцев-кри, самую настоящую: вигвамы из березовой коры, молодые матери с младенцами, подвешенными на спине; старые индианки, попыхивая трубками, вялят на медленном огне куски лосятины и рыбы, растянутые на деревянных рогатках; мужчины, царственно далекие от дел, и дум, и желаний. Он сунулся в заросли сосен и тополей, меж которых там и тут светились чистым серебром хороводы березок, но здесь на него напали комары, и, спасаясь от них, он вернулся на «Эмили К. Джаст», преспокойно уселся прямо на палубе спиною к стенке и закурил трубку… Да, да, Вудбери позаботился втолковать ему, что, если хочешь стать настоящим мужчиной, первое дело — забудь про сигареты и заведи добрую обкуренную трубку.
Пароходик дышал той же игрушечной прелестью, что так пленила Ральфа в их палатке. Обеденным салоном назывался трогательно забавный чуланчик, где глад — колицый буфетчик-китаец подавал, выражаясь его словами, «яншнюсветчинойкофестортом». Капитан охотно допустил их в крошечную рубку и показал, как различать в пенном фарватере коряги и поленья-топляки. А лопасти гребного колеса неутомимо сбивали охристую жижу в воздушную пену, и в этой пене над мшистым мельничным колесом горела радуга.
Еще неделя такой жизни — и Ральф проникся бы покоем и сквозь защитную пелену довольства бестрепетно внимал бы мужественным и неумолчным речам Вудбери. Но уже на другое утро пришлось высаживаться в Киттико (две бревенчатые лавки, две бревенчатые гостиницы, один рыбный склад), чтобы погрузиться на байдарки.
Вудбери в неуемном стремлении развивать бешеную деятельность и слыть железным человеком немедленно раздулся, как воздушный шар.
Хотя флотилия и состояла из двух вместительных грузовых байдарок девятнадцати футов длиною, все же никак нельзя было поверить, что им удастся рассовать по местам всю эту гору клади, которая высилась на бревенчатом причале: палатки, рюкзаки, постельные принадлежности, ящики с провиантом, мешки с мукой и копченые окорока, паруса и весла, канистры с горючим и сковородки. А кроме того, предстояло еще поставить на головную байдарку подвесной мотор: лодку Ральфа на спокойной большой воде, где можно пользоваться мотором, Вудбери предполагал тянуть на буксире. Предстояло замазать лодочным клеем и краской две-три царапины. Предстояло срубить два молодых деревца на мачты.
И во всех этих делах от Ральфа не было ни малейшего прока.
Вудбери в высочайшей степени обладал талантом школьных учителей: превращать всякое удовольствие в повинность — святую и тягостную. Он соединял в одном лице оратора, навязывающего публике государственный заем, агента по продаже пригородных участков и даму — патронессу.
Он наскакивал на проводников и захлебывался:
— Ну, живенько. Быстренько. Беритесь грузить вещи. Вещички принимайтесь грузить.
Он взялся прилаживать мотор к транцу своей лодки, прищемил себе ногти, выругался и негодующе уставился на Ральфа. Он рычал, что деревца, срубленные на мачты, чересчур толсты и не войдут в гнезда, а когда выяснилось, что они в самый раз, сердито насупился и объявил: «Все равно чересчур хлипкие, не выдержат».
— Слушай, да займись ты хоть чем-нибудь! — гаркал он на Ральфа. — Сидит тут, любуется на себя.
Когда Ральф рискнул было спустить в свою лодку ящик копченой свинины, с трудом балансируя на планшире, придерживаясь одной рукой за неструганый край причала, Вудбери взорвался:
