Зато я скоро заметил, что его в первую очередь волнуют два вопроса, к которым он снова и снова возвращался, хотя я на них ответить не мог. Один касался «денежного задатка», о размерах которого у него были самые фантастические представления и который, как он почему-то предполагал, нам должны были выплатить завтра утром.
Не меньше угнетала его и забота о том, дадут ли ему уже завтра пару новых сапог, и он не уставал повторять:
— Они непременно должны выдать мне сапоги — ведь сапоги мне причитаются? Ты как думаешь?
Его сапоги — а он улегся на кровать не разувшись — и впрямь достигли последней степени ветхости, какую только можно себе представить.
Мы еще долго переговаривались в темноте, пока нас не сморил сон.
Проснувшись, я обнаружил, что Франке уже с раннего утра принялся действовать. Он очень ловко разведал обстановку на кухне и не только принес нам кофе и длинный белый батон, но сумел также раздобыть пачку сигарет, которую тщательно прятал от меня. Порассуждав вслух о сапогах и денежном задатке, он с ворчанием растянулся на кровати, я же снова стал листать свою книгу.
Наше молчаливое сосуществование вскоре было нарушено появлением тощего верзилы, который, недоверчиво осмотрев нас, рухнул на одну из кроватей и, свесив через край длинные ноги, погрузился в какие-то мрачные думы. Он производил еще менее приятное впечатление, чем Франке: большие, поросшие черным пушком кулаки и всклокоченная шевелюра, которая на низком лбу почти соприкасалась со сросшимися бровями, придавали ему вид первобытного дикаря. К тому же он постоянно дрожал — как мне казалось, от внутреннего буйства.
Пролежав примерно два часа в такой позе, он внезапно испугал нас ужасным ревом. Вскочив и швырнув в угол табуретку, он стал кричать: мол, неужели в этом жалком свинарнике совсем нечего пожрать… Мы поспешили предложить ему остатки белого хлеба и смотрели, как он засовывает в рот большие куски, которые отхватывает складным ножом. Насытившись, он немного оттаял и сообщил нам, что его зовут Реддингер. Присовокупив к этому невнятный намек, из которого я понял только, что он перешел границу туманной ночью и что ему важно представить себя человеком, которому ничего на свете не страшно.
Франке, похоже, мало обрадовался новому товарищу. Когда мы с ним и с нашим солдатом в полдень отправились на кухню за едой, он проворчал:
— Таких субъектов вообще нельзя сюда принимать. С первого взгляда видно, что у него рыльце в пушку!
Когда я спросил, что он этим хочет сказать, Франке лишь насмешливо посмотрел на меня.
Наш обед проходил в очень напряженной атмосфере: мы все отчетливей понимали, что с Реддингером нужно цацкаться, как с сырым яйцом, если не хочешь вызвать у него новый припадок бешенства. Он сидел за столом с видом человека, который ждет только повода, чтобы совершить убийство. И между ним и Франке дело наверняка дошло бы до драки, если бы тем временем в нашей компании не объявился четвертый — кряжистый, крепкого сложения парень, который с порога назвался Паулем Эккехардом и сразу очень бодро вошел в комнату.
Вскоре он показал, что мастерски владеет всеми возможными и невозможными искусствами, а в тот день, для начала, хорошо подвешенным языком поведал нам о перипетиях своей судьбы. Он, собственно, был слесарем, но его, как и Франке, одолела страсть к бродяжничеству, и, после того как он несколько раз сбегал, его поместили в приют для малолетних правонарушителей. Там он живо сделался главарем заговорщиков. И в один прекрасный день, когда всех воспитанников построили во дворе на поверку, он (как он тут же нам продемонстрировал) «с громким та-та-ра-та» на глазах у оцепеневшего персонала совершил побег вместе с дюжиной товарищей, просто выскочив через открытые в тот момент ворота.
Продолжая скитаться, он примкнул к труппе бродячего варьете и исполнял там роль партерного акробата. Затем он рассказал нам, как недавно договорился с несколькими дельными товарищами по труппе, что они по отдельности перейдут в разных местах границу, чтобы потом всем вместе поискать приключений в Алжире.
— А если нам там не понравится, — добавил он, — мы тем же манером смоемся обратно!
Такая натура была мне куда симпатичнее, чем мрачная холодность Франке или полубезумное поведение Реддингера. И человек этот — Пауль — сразу создал атмосферу общности. Он скинул куртку и, поскольку под ней была лишь безрукавка, обнажил крепкие руки, поиграл мускулами — вероятно, не без тайного намерения, — заставив их змеиться, как это делают атлеты из цирковых балаганов. Мне особенно понравилось, что вытатуированная на одном из бицепсов обнаженная дама при этом двигалась так чувственно, будто исполняла танец живота. Пауль дал нам возможность полюбоваться некоторыми из своих главных номеров: сделал «мостик» между двумя табуретками, исполнил сальто без подкидной доски и стойку на одной руке.
Потом он достал губную гармошку и заиграл на ней так искусно, что даже наш сторож, который с появлением страшного Реддингера почти полностью скрылся из виду, начал снова время от времени просовывать голову в дверь. Складывалось впечатление, что этот музыкальный инструмент особенно соответствует натуре Пауля, который и вообще дышал энергично, раздувая щеки, — о таких людях в народе говорят, что они, дескать, плевать хотели на все неприятности и только знай себе насвистывают.
Завоевав благодаря своей силе и разнообразным талантам неоспоримый авторитет, Пауль принялся прощупывать нас, при этом с Франке он держался пренебрежительно, ко мне отнесся доброжелательно, а с Реддингером вел себя осторожно. Пауль, кажется, происходил из той местности в Рейнской области, где еще сохранялось живое воспоминание о Шиндерханнесе[6], которого он несколько раз упомянул как великого и прославленного героя. Пауль и сам, без сомнения, обладал чертами, которые необходимы дельному предводителю разбойников.
Ближе к ночи к нам в комнату тенью проскользнул еще и мелкий парнишка по имени Якоб, весьма истощенного вида; держался он робко и почти все время молчал. Пауль взялся опекать вновь прибывшего и позаботился, чтобы его хоть чем-то накормили. Уже засыпая, я слышал долгий разговор между ними, во время которого Пауль искусно вытягивал из маленького Якоба разные сведения.
— Кобе[7], — начал он строгим голосом, — ты, значит, называешь себя учеником каменщика? Может, ты и впрямь когда-то недельку-другую поошивался на стройке. Но лучше сознайся, что ты удрал из воспитательного дома! Это по твоим глазам видно.
Малыш плаксиво признался в этом и потом, вздохнув чуть ли не с облегчением, рассказал, что до недавнего времени он кочевал по ярмаркам с владельцами качелей.
— Таких людей называют устроителями аттракционов, — перебил его Пауль, который, похоже, был до мельчайших подробностей осведомлен об устройстве бродячего мира, — и они наверняка заставляли тебя делать всякие нехорошие вещи.
Да, и отчасти поэтому их компания поблизости от границы распалась. У человека, взимавшего плату за вход, было кольцо с припаянной к нему монетой в пятьдесят пфеннигов, которое он носил на пальце, повернув монетой внутрь. Когда, например, какая-нибудь служанка или ребенок покупали билет за десять пфеннигов и расплачивались одной маркой, он отсчитывал еще четыре гроша, кладя их на ладонь рядом с припаянной монетой, а с ладони ссыпал вместо девяноста пфеннигов только сорок.
Рассказ о таком мелком мошенничестве, должно быть, доставил Паулю превеликое удовольствие: я видел, как он от смеха буквально катается по кровати. Он, казалось, заинтересовался Якобом, с которым теперь углубился в обстоятельную беседу о радостях и тяготах бродяжничества, — заинтересовался не без причины. Во-первых, им владело стремление ставить других в зависимость от себя; во-вторых, ему, очевидно по натуре, была свойственна потребность оказывать кому-то покровительство, что выгодно отличало его от Франке и Реддингера. Его привлекал вид слабости.
В первой половине дня наш солдат повел нас в домик возле цитадели для медицинского освидетельствования. Пока мы, присев на корточки вокруг большой печки, ждали врача, Франке разглагольствовал о приятной перспективе получения денежного задатка и заражал других своими надеждами.
Однако ему было уготовано горькое разочарование. Как только врач появился, Франке первым поспешил на обследование, но врач, едва приставив слуховой рожок к его впалой груди, сразу сухо сообщил:
— Ви имеете плохой сердце!
Точно так же врач с первого взгляда отбраковал маленького Якоба, уставив на него палец и сказав:
— Ви слиском слабы!
В отношении меня у него, похоже, тоже возникло некоторое сомнение, но в конце концов он все-таки признал меня пригодным. Пауль Эккехард и Реддингер, напротив, полностью его удовлетворили. Вся процедура осмотра отняла у врача не больше четверти часа, после чего он удалился, передав солдату формуляры и направив нас в кассу.
