Юноша, чувствуя себя отщепенцем, еще больше мрачнел от веселых, соленых словечек, передававшихся из шеренги в шеренгу. Полковые остряки прямо из кожи вон лезли. Полк шагал в такт смеху.
Горластый солдат отпускал в адрес долговязого такие язвительные замечания, что остальные хохотали до слез. Они как будто совсем не помнили, куда их ведут. Бригады дружно смеялись, полки гоготали.
Один толстый солдат попытался угнать лошадь со двора фермы. Он рассчитывал навьючить на нее вещевой мешок. Он уже вел на поводу свою четвероногую добычу, как вдруг из дома выскочила девушка и вцепилась в гриву коня. Началась перебранка. Раскрасневшись, блестя глазами, девушка стояла неподвижно, как статуя бесстрашия.
Полк, отдыхавший в это время у обочины, завопил и единодушно принял сторону девушки. Люди так увлеклись этой схваткой, что и думать забыли о другом, большем сражении, в котором им всем придется участвовать. Они глумились над вороватым толстяком, критически — оценивали особенности его телосложения и с неистовым пылом защищали права девушки.
Из толпы неслись настойчивые советы:
— А ты его шестом, шестом!
Толстяк отступил, оставив лошадь на поле боя; его встретили мяуканьем и свистом. Полк был в восторге от его поражения. Солдаты громко поздравляли девушку, а она, тяжело дыша, смотрела на них с вызовом и недоверием.
В сумерки командиры, разбив колонну, отвели полки в поле на отдых. Земля мгновенно покрылась палатками, словно невиданными растениями. Огни костров, похожие на алые редкостные цветы, испятнали вечерний полумрак.
Насколько это было возможно, юноша старался избегать разговоров с однополчанами. Вечером он отошел на несколько шагов от лагеря, и его сразу окружил мрак. Было что-то сверхъестественное, что-то сатанинское в зрелище множества кроваво-красных огней, на фоне которых взад и вперед скользили силуэты солдат.
Он лег на землю. Травинки нежно касались его щеки. В ветвях высокого дерева запуталась луна. Окутанный скользящим безмолвием ночи, он ощутил безмерную жалость к себе. В легких порывах ветра таилась ласка, и юноше казалось, что в этот его трудный час даже темнота полна глубоким сочувствием к нему.
Он хотел одного: вернуться к себе на ферму и целые дни ходить из дома в хлев, из хлева на поле, с поля в хлев, из хлева в дом. Он вспомнил, как часто проклинал пеструю корову и ее товарок, когда ему приходилось доить их, как часто вскакивал с табурета и злобно опрокидывал его. Теперь ему чудилось, что коровьи головы окружены ореолом счастья, и за возможность снова увидеть их он отдал бы все бронзовые пуговицы всей страны. Он говорил себе, что в нем нет настоящей воинской закваски, и всерьез размышлял над коренным различием между ним и теми людьми, которые, как злые духи, бродили вокруг костров.
Шорох травы прервал его думы, и, подняв голову, он увидел горластого.
— Эй, Уилсон! — позвал он.
Тот подошел и остановился над ним.
— Это ты, Генри? Что ты тут делаешь?
— Да так, думаю, — сказал юноша.
Горластый присел рядом и осторожно раскурил трубку.
— Ты, я вижу, загрустил, друг. Вид у тебя, прямо скажем, неважный. Что это с тобой творится?
— Ничего не творится, — ответил юноша.
Горластый пустился в рассуждения о предстоящей встрече с неприятелем.
— Теперь шалишь, им от нас не уйти! — При этих словах его мальчишеское лицо расплылось в радостную улыбку, голос восторженно зазвенел. — Теперь им от нас не уйти! Уж мы им, чертям собачьим, наложим! Говоря по правде, — добавил он тоном куда более сдержанным, — до сих пор не мы им, а они нам накладывали. Но теперь наш черед.
— Что-то мне помнится, будто ты совсем недавно возражал против нашего выступления, — сухо заметил юноша.
— Ты не так меня понял, — возразил тот. — Я не против выступления, лишь бы оно кончилось доброй дракой. Но я бешусь, когда нас гоняют то туда, то сюда, а толку никакого, только потертые ноги да собачий голодный паек.
— Джим Конклин говорит, что сейчас драка начнется нешуточная.
— На этот раз он прав, хотя как оно все получится, я пока даже представить себе не могу. Знаю только, что дело будет настоящее, и мы им покажем, не сомневайся. Эх, и поддадим же мы им коленом под зад!
Он вскочил и начал взволнованно расхаживать. Охваченный порывом энтузиазма, он двигался как-то особенно гибко. Вера в победу придавала ему мужество, силу, непреклонность. Он смотрел в будущее ясным, горделивым взором, а когда бранился, у него был вид заправского ветерана.
Несколько секунд юноша молча следил за ним. Когда он заговорил, голос у него был горький, как хина.
— Надо думать, ты совершишь геройские подвиги.
Горластый затянулся трубкой и задумчиво выпустил облако дыма.
— Не знаю, — ответил он с достоинством. — Не знаю. Постараюсь быть не хуже других. В лепешку расшибусь, а постараюсь. — Ему, видимо, нравилась собственная скромность.
— Как ты можешь знать, что не удерешь оттуда? — спросил юноша.
— Удеру? — изумился тот. — Удеру? А с чего мне удирать? — Он рассмеялся.
— Ты же сам знаешь, — сказал юноша, — сколько стоящих парней тоже собирались совершить невесть что, а как дошло до дела, так только пятки засверкали.
— Бывало и такое, — ответил тот. — Только я не удеру. Плакали денежки того, кто побьется об заклад, что я покажу пятки. — Он уверенно мотнул головой.
— Чушь какая! — сказал юноша. — Ты что же, храбрее всех на свете?
— Да брось ты! — возмущенно крикнул горластый. — Разве я это сказал? Я сказал, что буду воевать как положено, только и всего. И буду. А ты-то сам кто такой? Подумаешь, тоже вообразил себя Наполеоном Бонапартом! — Бросив на юношу сердитый взгляд, он зашагал прочь.
— Ну, чего ты, чего в бутылку полез? — кричал ему вслед юноша, но тот ушел, ничего не ответив.
Юноша почувствовал себя совсем одиноким, когда его разобиженный товарищ исчез из виду. Пытаясь найти хоть что-нибудь общее в их точках зрения, он снова потерпел неудачу, и теперь ему стало еще хуже, чем раньше. Эта проклятая проблема терзает, как видно, его одного. Он урод, отщепенец.
Он медленно побрел к своей палатке и растянулся на одеяле рядом с похрапывающим долговязым солдатом. В темноте перед ним заплясало видение тысячеязыкого страха, который будет неумолчно что-то нашептывать ему на ухо и заставит убежать с поля боя, в то время как другие хладнокровно сделают все, что им поручила страна. Он признавался себе, что не сладит с этим чудовищем. Каждый нерв в его теле превратится в ухо и будет прислушиваться к голосу страха, тогда как все остальные солдаты останутся глухи и невозмутимы.
Эти мысли были так мучительны, что на лбу у юноши выступил пот. Между тем до его слуха все время доносились негромкие, спокойные слова:
— Ставлю пять.
— Всего шесть.
— Семь.
— Ответил.
Он следил за алыми отсветами пламени на белых стенах палатки до тех пор, пока не уснул, обессиленный и вконец больной от этих непрерывных душевных терзаний.
Следующей ночью войсковые колонны, похожие на фиолетовые полосы, переправились по двум понтонным мостам через реку. Полыхающее пламя костров окрашивало воду в винно-красные тона. Отсветы, ложась на спины движущихся солдат, вспыхивали порой то серебряными, то золотыми блестками. На фоне неба рисовались волнистые контуры темных таинственных холмов противоположного берега. Ночь голосами насекомых пела свой торжественный гимн.
После переправы юноша вбил себе в голову, что из хмурых пещер леса на них вот-вот ринутся грозные полчища. Он все время вглядывался в темноту.
Но полк благополучно добрался до привала, и солдаты уснули непробудным сном утомленных людей. Утром командиры, еще полные энергии, выстроили их и быстрым маршем повели по узкой дороге, углублявшейся в лес.
Этот стремительный переход почти стер с полка тот особый отпечаток, по которому сразу можно узнать свежесформированные части.
Люди устали и по пальцам отсчитывали милю за милей. «Только и проку, что стертые ноги да собачий голодный паек», — сказал горластый. Солдаты потели и ворчали. Потом они побросали рюкзаки. Одни равнодушно оставляли их на дороге, другие старательно прятали, уверяя, что при первой возможности вернутся за ними. Многие сняли фуфайки. Теперь почти все несли только самую необходимую одежду, одеяла, вещевые мешки, манерки, оружие и патроны.
— Мы можем есть и можем стрелять, — сказал юноше долговязый. — А большего нам и не положено.
Обученная лишь теории неповоротливая пехота вдруг превратилась в пехоту легкую и подвижную, уже умудренную практикой. Избавившись от лишнего груза, люди почувствовали прилив сил. Но он достался им ценой утраты дорогих рюкзаков и, в общем, очень хороших фуфаек.
