— А если я заплачу вам полдоллара, значит, я уже не бродяга, так?
— Правильно.
Том злобно сверкнул на него глазами.
— А шерифский понятой вам случайно не зять?
Хозяин подался вперед.
— Нет, не зять. И не пришло еще то время, когда всякие пришлые, всякие бродяги нас тут учить будут.
— Брать с нас по полдоллара вы сами умеете, этому вас учить не надо. Но с каких это пор мы попали в бродяги? Здесь никто ничего не клянчит. Выходит, мы все тут бродяги? Разве у вас кто клянчит денег?
Люди на крыльце слушали этот разговор в напряженном молчании. Их лица ничего не выражали, а глаза, скрытые полями шляп, украдкой поглядывали на хозяина.
Отец буркнул:
— Перестань, Том.
— Ладно, перестану.
Люди, сидевшие на ступеньках, стоявшие у высокого крыльца, молчали. Их глаза поблескивали, отражая яркий свет газолинового фонаря, черты казались резкими в резком свете. Они сидели неподвижно и только поводили глазами, посматривая то на хозяина, то на Джоуда, но лица их были непроницаемы и спокойны. Ночная бабочка со всего размаха налетела на фонарь, разбилась и упала в темноту.
В одной из палаток жалобно заплакал ребенок, мягкий женский голос утешал его, потом тихо затянул песенку: «Спи, господь тебя лелеет. Баю-бай, баю-бай. Спи, господь тебя хранит. Баю-бай, баю-бай».
Фонарь на крыльце шипел. Хозяин запустил руку в вырез рубашки и почесал заросшую седыми волосами грудь. Он сидел настороженный, готовый к ссоре. Он присматривался к окружающим его людям, присматривался к их лицам. Но люди сидели неподвижно.
Том долго молчал. Потом медленно поднял свои темные глаза на хозяина.
— Я скандалить не собираюсь, — сказал он. — Когда тебя обзывают бродягой, это нелегко стерпеть. — И тихо добавил: — Я не боюсь. Кулаков не пожалею ни на вас, ни на шерифского понятого. Только какой от этого будет прок?
Люди зашевелились, переменили позы, их поблескивающие глаза медленно поднялись, глядя на рот хозяина, их глаза следили за его губами. Хозяин осмелел. Он чувствовал, что победа за ним, но этого было недостаточно, чтобы перейти в наступление.
— Неужели у тебя нет пятидесяти центов?
— Есть. Но они мне понадобятся. Я не стану тратить их на ночевку.
— На хлеб надо всем зарабатывать.
— Правильно, — сказал Том. — Только лучше так зарабатывать, чтобы не отнимать хлеб у других.
Люди снова зашевелились. Отец сказал:
— Мы завтра чуть свет выедем. Послушайте, мистер, ведь мы заплатили. Он с нами вместе. Разрешите ему остаться. Ведь мы заплатили.
— Полдоллара с машины, — сказал хозяин.
— Да он без машины. Машина стоит на дороге.
— Он приехал на машине, — сказал хозяин. — Так каждый сделает — оставит машину за воротами, а сам будет здесь торчать бесплатно.
Том сказал:
— Ладно. Мы поедем дальше. Утром встретимся. Будем вас поджидать. Эл пусть останется, возьмем дядю Джона. — Он взглянул на хозяина: — Так согласны?
Хозяин принял решение быстро, пойдя на уступку:
— Если останется столько человек, за сколько заплачено, тогда согласен.
Том вынул из кармана кисет, успевший превратиться в затасканный грязный мешочек с отсыревшей табачной пылью на дне. Он свернул тонкую папиросу и швырнул кисет в сторону.
— Мы скоро двинемся, — сказал он.
Отец заговорил, обращаясь ко всем вообще.
— Нелегко вот так бросить все и сняться с места. А место у нас было обжитое. Мы не голь какая-нибудь. Мы жили на своей ферме, пока нас не выгнали оттуда трактором.
Худощавый молодой человек с выгоревшими до желтизны бровями медленно повернул к нему голову.
— Издольщики? — спросил он.
— Да, издольщики. Раньше сами были хозяевами.
Молодой человек отвернулся от него.
— Мы тоже, — сказал он.
— Хорошо, что хоть недолго осталось мыкаться, — сказал отец. — Мы едем на Запад, будем работать, подыщем участок с водой.
Около самого крыльца стоял человек в брюках, протертых на коленях до дыр. На лице у него, там, где пыль смешалась с потом, были грязные разводы. Он мотнул головой в сторону отца.
— У вас, должно быть, денег много.
— Денег у нас мало, — сказал отец. — А народу много, и все работящие. Что заработаем, пойдет в общий котел. Как-нибудь выкарабкаемся.
Оборванец выслушал отца с широко раскрытыми глазами и вдруг рассмеялся, и смех его перешел в визгливое хихиканье. Все повернулись к нему. Хихиканье перешло в кашель. Когда он совладал наконец с приступом смеха и кашля, глаза у него были красные, слезящиеся.
— Ты думаешь, там… Ой, не могу! — Он снова захихикал. — Ты думаешь, тебе там… хорошие деньги будут платить?.. — И, перестав смеяться, насмешливо проговорил: — Может, пойдешь на сбор апельсинов? Или на сбор груш?
Отец ответил с достоинством:
— Какую работу предложат, такую и возьмем. Там всего много.
Оборванец слабо захихикал.
Том повернулся к нему и сердито сказал:
— А что тут смешного?
Оборванец сжал губы и хмуро уставился в дощатый пол крыльца.
— Вы, наверно, едете в Калифорнию?
— Я тебе сам это сказал, — ответил отец. — Подумаешь, какой догадливый!
Оборванец медленно проговорил:
— А я… я оттуда возвращаюсь. Я уж там побывал.
Лица быстро повернулись к нему. Все напряженно ждали. Фонарь перестал шипеть, и в нем что-то протяжно охнуло. Хозяин опустил передние ножки стула на пол, встал, подлил газолина в резервуар, и в фонаре зашипело по-прежнему. Хозяин сел на место, но не откинулся к стене. Оборванец оглядел повернувшиеся к нему лица.
— Еду обратно на голодовку. Лучше уж голодать, чем там быть.
Отец сказал:
— Что ты выдумываешь? Про хорошие заработки написано в листках, а недавно я и в газете читал: там нужны люди на сбор фруктов.
Оборванец посмотрел на отца.
— А тебе есть куда вернуться?
— Нет, — ответил отец. — Нас согнали. Трактор прошел возле самого дома.
— Значит, назад не вернетесь?
— Конечно, нет.
— Тогда я не буду тебя расстраивать, — сказал оборванец.
— Да я и не собираюсь расстраиваться. У меня есть листок, там сказано, что люди нужны. Какой им смысл зря писать? Такие листки стоят денег. Не будь нужды в людях, их не стали бы печатать.
— Не стану тебя расстраивать.
Отец сердито сказал:
— Сболтнул черт-те что, а на попятный идти не хочешь. У меня в листке написано: люди нужны. А ты подымаешь меня на смех и говоришь, что нет, не нужны. Кто же из нас врет?
Оборванец посмотрел в сердитые глаза отца. Взгляд у него был грустный.
— В листке написано правильно, — сказал он. — Люди нужны.
— Чего же ты смеешься, только людей мутишь?
— Потому что ты не знаешь, какой там нужен народ.
— То есть как так?
Оборванец собрался с духом.
— Слушай, — сказал он. — Сколько им человек надо?
— Восемьсот, и это только в одном месте.
— Оранжевый листок?
— Там и фамилия стоит… такой-то агент по найму?
Отец полез в карман и вытащил оттуда сложенный пополам листок.
— Правильно. Откуда ты знаешь?
— Слушай, — продолжал оборванец. — Это все чепуха. Ему нужно восемьсот рабочих. Он печатает пять тысяч таких листков, а прочитывают их, может, двадцать тысяч человек. Тысячи две-три двинутся с места — из тех, у кого уж голова кругом пошла от горя.
— Да смысл-то какой во всем этом? — крикнул отец.
— А ты сначала повидай человека, который выпускает такие листки. Повидай его или того, кого он там поставил распоряжаться всеми делами. Поживи в палатке у дороги, где по соседству будет еще семей пятьдесят таких же, как твоя. Этот человек заглянет к тебе, посмотрит, осталась ли у вас еда. Если увидит, что пусто, тогда спросит: «Хочешь получить работу?» Ты скажешь: «Конечно, хочу, мистер. Спасибо вам». А он скажет: «Ладно, я тебя возьму». Ты спросишь: «Когда выходить?» Он тебе все объяснит: и куда прийти, и к какому часу — и уйдет. Ему, может, нужно всего двести рабочих, а он поговорит с пятьюстами, а эти еще другим расскажут. Вот ты приходишь туда, а там дожидается тысяча человек. Тогда он объявит: «Плачу двадцать центов в час». Половина, может, уйдет. А те, кто останется, они уж так наголодались, что и за корку хлеба готовы работать. У этого агента контракт на сбор персиков или, скажем, на сбор хлопка. Теперь понимаешь, в чем дело? Чем больше набежит народу да чем они голоднее, тем меньше он будет платить. А когда ему попадаются многосемейные, с малыми ребятами… э-э, да ладно! Я же сказал, что не буду тебя расстраивать.
Лица у слушателей были холодные. Глаза оценивали каждое слово оборванца. Он смутился.
— Сказал, что не буду расстраивать, а сам… Ведь ты все равно поедешь. Назад не вернешься.
