— Я никому не навязываюсь.
— В самом деле? — сказала она, выказывая все признаки приятного удивления. — Если только не считать сегодняшнего вечера.
— Вы имеете в виду нашу случайную встречу?
— У вас есть свой офис в этом здании, да?
— Да…
— Тогда почему…
— Не вижу, — сказал он с важностью, — почему бы мне не зайти к приятелю и не подождать его в офисе.
— По делу?
Ее поднятые брови не позволяли ему усомниться в том, что она не доверяет выдвинутой версии.
— Боюсь, что я не вправе обсуждать деловые вопросы, Касающиеся мистера Блэйтвэйта, при его подчиненных. Могу я видеть его лично?
— Мистера Блэйтвэйта в данный момент нет на месте.
— Я подожду.
— Его не будет на месте еще тринадцать часов.
— Я подожду.
— Хорошо. — Она вспыхнула. — Сами напросились, теперь и вините только себя. Если вы сейчас же покинете мой офис и спуститесь вниз, я, может быть, принесу вам какао и немного печенья.
— Какао и печенья! — надменно воскликнул он.
— Да, какао и печенья, — отрезала она. — Можете задирать нос, но подождите, вас ожидают тринадцать часов заточения, а я знаю, что это такое. В прошлый раз я никак не могла уснуть, а когда мне это удалось, мне снилось, как я гоняюсь за шоколадными эклерами по Трафальгарской площади. Кстати, я так ни одного и не поймала. Ночь еще и не думала заканчиваться, а я уже была готова отдать все хотя бы за один сухарик. С той поры я никогда не забываю захватывать с собой что-нибудь на всякий случай. Смейтесь, смейтесь, пока у вас есть для этого силы.
Он улыбался, но улыбка была несколько натянутая. Только профессиональный постник мог оставаться спокойным перед такими муками. Наконец он собрался и сказал с явным презрением:
— Печенье!
Она мрачно кивнула.
— Какао!
Ответный кивок был зловещим.
— Боюсь, мне они не понадобятся.
— Если позволите, — безразлично сказала она, — у меня есть работа.
Она отвернулась к столу, оставляя его наедине с размышлениями. Ему удалось сохранить оборону, но внутри он дрогнул. Выросший в деревне, он имел несчастье с детства развить здоровый аппетит. Однажды, вскоре после переезда в Лондон, он позволил одному очень опасному сумасшедшему убедить себя в том, что единственный путь к здоровой жизни — это полный отказ от завтраков. Обед в тот день стоил ему восемь шиллингов, и только природная скромность не позволила удвоить эту сумму. Для него было ясно как белый день, — еще задолго до рассвета душа будет молить о крошке печенья и умолять о чашке какао. А не лучше ли… О, нет! Лучше смерть, чем позор. Оглядываясь назад, он ясно видел, что вся история его отношений с этой девушкой была историей борьбы самолюбий. Ему так и не удалось победить в этой битве, но он не считал себя побежденным. Поражения нельзя было допустить и сейчас.
Он скрестил ноги и попытался потихоньку напеть беззаботный мотивчик.
— А не могли бы вы… — сказала она, обернувшись.
— Прошу прошения?
— Эти стоны отвлекают меня от работы.
— Это не стоны, это пение.
— Тогда простите.
— Да не за что. Пробило восемь.
Мистер Фергюсон, лишенный успокоительного влияния музыки, развлекал себя разглядыванием прически присутствовавшего рядом труженика. Это подбросило дров в топку его размышлений, уносящих его все дальше в сторону пункта под названием Былое. Перед ним прошли дни в лесу и вечера на лужайке. Вспомнил он и о буре, о нескольких штормах и о том случае, когда легкий ветерок при ясном небе без всякой видимой причины перерос в настоящий, всесокрушающий ураган. У него было достаточно пищи для размышлений. «И почему только, — размышлял мистер Фергюсон, — каждая девушка в каждом английском городке, способная декламировать “Сегодня не будет отбоя”, и достаточная юркая, чтобы избежать потом линчевания, считает своим долгом собрать пожитки и отправиться в Лондон, чтобы завоевывать театральные подмостки?»
Он вздохнул.
— И не надо стонать, — сказал холодный голос из-за той же прически.
Это было слишком. Мистер Фергюсон, так и не доехавший до конечной остановки, кое-как выкарабкался из поезда воспоминаний и заковылял по направлению к Настоящему.
Оно было безрадужное, но все же не шло нив какое сравнение с голодным и бессонным Будущим. На этом он и сконцентрировал внимание. Ему захотелось узнать, как коротает время мастер Бин. По всей вероятности, делает дыхательные упражнения или читает карманного Аристотеля.
В этот момент девушка отодвинула кресло и встала из-за стола.
Она подошла к маленькому буфету в углу и стала извлекать все необходимое для того, чтобы приготовить какао. Делала она это молча. Вскоре, заполняя пространство, по комнате пополз аромат, и когда он достиг того места, где сидел мистер Фергюсон, тот напрягся в кресле и приготовился стоять до смерти. Это был не просто аромат, это пела душа какао. Пальцы вцепились в подлокотники кресла.
Девушка вытащила печенье. Она поймала его взгляд.
— Вам лучше поесть. Наверное, я даже… да, совсем забыла, вы ведь не любите какао.
— Нет, — сказал он со всей решимостью. — Не люблю. Видимо, сейчас она была не прочь поговорить.
— Я думаю, а почему вы сюда пришли?
— Не вижу причин это скрывать. Из-за рассыльного.
— Что же он такое сделал?
— Если бы вы его знали, то не стали бы задавать подобных вопросов. Вам не приходилось встречать воплощенную святость, такую это, с порицанием…
— Вы, наверное, забыли, что я была помолвлена с вами несколько недель?
Он был слишком поражен, чтобы оскорбиться. Мысль о том, что он был таким же, как и Роланд Бин, была слишком нова для него, но давала пищу для размышлений.
— Я был таким? — опасливо спросил он.
— Вы сами это знаете. Да! Я не имею в виду ваши взгляды на театр, — это было во всем. Что бы я ни делала, вы так это посматривали, как… как моя тетя! — заключила она. — Вы были всегда правы. Если бы, ну хоть раз, вы сами сделали что-нибудь не так, тогда бы, я думаю… Но нет, вы были просто безупречны!
Мужчина остается хладнокровным под многими обвинениями. Намекните, что у него криминальные наклонности, и он лишь пожмет плечами, но если вы обвините его в излишней добродетели, вы разбудите в нем тигра.
Фергюсон помрачнел.
— По правде сказать, — надменно начал он, — как раз сегодня вечером я собирался поужинать с девушкой из шоу.
— Какая пошлость! — бесстрастно заметила она, отхлебывая какао, и добавила: — Хотя вы, наверное, считаете это верхом безрассудства.
— Ну, это только для начала.
Она сломала свое печенье и внезапно взглянула ему в глаза.
— Кто она? — спросила она тоном, не терпящим возражений.
— Что вы сказали? — ответил он, возвращаясь из приятной задумчивости.
— Кто эта девушка?
— А, она… э… такая Мэри. Мэри Тэмплтон.
Казалось, она на мгновение задумалась.
— Эта милая старушка? Я с ней хорошо знакома.
— Что?
— Мы ее обычно называем «матушка». А с сыном ее вы не встречались?
— С сыном?
— Очень милый молодой человек. Он тоже на сцене, женат, двое очаровательных детей. Бабушка в них души не чает. Она о них не рассказывала?
Она налила себе еще какао, и беседа опять замерла.
— Наверное, вы к ней очень неравнодушны? — спросила она, наконец.
— Просто без ума. — Он сделал небольшую паузу и добавил: — Такая душечка!
Она встала и направилась к двери. В глазах ее был недобрый огонек.
— Вы уходите? — спросил он.
— Я на секунду, приведу этого посыльного. Он, должно быть, уже стосковался.
Он вскочил, но было поздно. Перегнувшись через перила, он видел, как дверь внизу открылась, и после короткого разговора на лестнице раздались шаги.
Там, на лестнице, было темно, и они прошли мимо, так его и не заметив. Мастер Бин, по ходу, беседовал о производстве какао и о тех расстояниях, которые покрывают мексиканские туземцы, чтобы его отыскать, поскольку только им и питаются. Открывшаяся дверь залила ярким светом коридор, и мистер Фергюсон, выходя из укрытия, отправился вниз по лестнице.
Девушка вышла к перилам.
— Мистер Фергюсон! Он замер.
— Это вы меня?
— Вы — к себе?
— Да. Надеюсь, вы оцените Бина. Поистине, кладезь премудрости.
Он продолжил спускаться, а она вернулась к себе и закрыла за собой дверь.
Мистер Фергюсон зашел в свой кабинет и сел.
Жил когда-то человек по имени Симеон Столпник. Он забрался на столп и, видимо, за неимением более достойных занятий, провел там тридцать лет. Мистер Фергюсон, знакомый с творчеством Теннисона и его поэмой по этому поводу, смотрел на него как на чудака. Читая строки:
… целых тридцать лет,
Помноженных на голод и на муки,
На холод, непогоду и жару,
Я терпеливо на столпе стоял,
Стеная, мучаясь, но не сдаваясь,—
он смог составить некоторое представление о том, что там было не совсем уютно. Ему было жалко этого Симеона, но сейчас, сидя в кресле, в своем офисе, он гадал, а из-за чего, собственно, тот делал столько шума? Скорее всего, он был неженка. Голод, видите ли! Что-нибудь он да ел, иначе бы давно умер. Если покопаться, кто-нибудь снабжал его снизу какао и печеньем.
