В трелях полицейского свистка есть особая магия. Они мгновенно обращают в штиль самый свирепый шторм. И громовой шум сразу стих. Стеклянная посуда прекратила разбиваться, голоса умолкли, и секунду спустя из двери, не соблюдая особых церемоний, появился мистер Билсон. Его нос слегка кровоточил, под глазом намечался фонарь, но в остальном с ним все, казалось, было в порядке. Он осторожно оглядел улицу справа и слева, а затем спуртовал к ближайшему углу. И я, стряхивая с себя остатки томности, овладевшей мной после соприкосновения с барменом, спуртовал ему вслед. Я сгорал от благодарности и восхищения. Я хотел настигнуть этого человека и поблагодарить его по всем правилам этикета. Хотел заверить его в моем неугасимом уважении. Кроме того, я хотел занять у него шестипенсовик. Мысль, что он был единственным во всем обширном лондонском Ист-Энде, кто мог бы одолжить мне деньги, чтобы не возвращаться на Эбери-стрит пешком, окрылила мои ноги.
Нагнать его было не так-то просто: видимо, топот моих преследующих ног мистер Билсон истолковал как доказательство погони и прибавил прыти. Однако, когда я на каждом втором шаге принялся издавать жалобные «мистер Билсон! Эй, мистер Билсон!», он как будто понял, что находится среди друзей.
– А, так это вы, верно? – сказал он, останавливаясь. Его явно охватило облегчение. Он достал закопченную трубку и раскурил ее. Я произнес мою благодарственную речь. Выслушав меня до конца, он вынул трубку изо рта и в нескольких коротких словах сформулировал мораль произошедшего. – Никто не тюкает моих друзей, когда я рядом, – сказал мистер Билсон.
– Вы до чертиков любезны, – сказал я с чувством. – Столько затруднений!
– Да никаких, – сказал мистер Билсон.
– Вы, наверное, здорово вдарили этому бармену. Он вылетел со скоростью сорока миль в час.
– Я его тюкнул, – согласился мистер Билсон.
– Боюсь, он повредил вам глаз, – сказал я сочувственно.
– Он? – сказал мистер Билсон, презрительно харкнув. – Да не он. А его дружки. Не то шесть, не то семь их там набралось.
– И вы их тоже тюкнули? – вскричал я, ошеломленный размахом этого чудо-человека.
– Р-ры, – сказал мистер Билсон и немного покурил. – Но его я оттюкал посильнее других, – продолжал он, глядя на меня с искренней теплотой: его рыцарственное сердце было явно растрогано до самых честных своих глубин. – Только подумать, – добавил он с отвращением, – чтоб всякий… его роста, – он выразительно охарактеризовал бармена, и, насколько я мог судить после столь краткого знакомства, очень точно, – брал бы и тюкал… замухрышку вроде вас.
Руководившие им чувства были достойны такого восхищения, что я не стал придираться к словам, в которые они были облечены. Не восстал я и на то, что был обозван «замухрышкой». Для человека размеров мистера Билсона почти все люди, я полагаю, выглядят замухрышками.
– Ну, я весьма вам обязан, – сказал я.
Мистер Билсон молча покуривал трубку.
– Вы давно вернулись? – осведомился я, просто чтобы что-то сказать. Какими бы выдающимися ни были его другие достоинства, умение поддерживать разговор в их число не входило.
– Вернулся? – сказал мистер Билсон.
– Вернулись в Лондон. Укридж говорил мне, что вы опять ушли в море.
– Эй, мистер! – воскликнул мистер Билсон, впервые проявляя искренний интерес к моим словам. – А вы его давно видели?
– Укриджа? Да я с ним вижусь почти каждый день.
– А то я его ищу.
– Могу дать вам адрес, – сказал я и записал искомые сведения на старом конверте. Затем, пожав Билсону руку, я еще раз поблагодарил его за любезную помощь, произвел заем, чтобы вернуться в лоно Цивилизации на метро, и мы расстались со взаимными добрыми пожеланиями.
Следующий шаг в марше событий я обозначу как «Эпизод с Неудобоваримой Особой Женского Пола». Произошел он два дня спустя. Когда вскоре после обеда я вернулся в свои комнаты на Эбери-стрит, в прихожей меня встретила миссис Бауле, супруга моего домохозяина. Я поздоровался с ней не без трепета, потому что, подобно своему мужу, она всегда действовала на меня несколько угнетающе. Величавое достоинство Баулса ей присуще не было, но более чем компенсировалось манерами настолько гробовыми, что сильные мужчины съеживались под ее кладбищенским взглядом. Уроженку Шотландии, ее отличало особое выражение глаз: они словно без устали высматривали астральные тела, закутанные в саваны, – насколько мне известно, это одна из любимейших салонных игр на севере Британии.
– Сэр, – сказала миссис Бауле, – вас в гостиной ожидает тело.
– Тело! – Не стану отрицать: это излюбленное клише творцов детективных романов ввергло меня в шок. Но тут я вспомнил, откуда она родом и некоторые особенности тамошнего диалекта. – О! Вы хотите сказать – мужчина?
– Женщина, – поправила меня миссис Бауле. – Тело в розовой шляпе.
Меня кольнула совесть. В этом духовно чистом скромном жилище женские тела в розовых шляпах, видимо, нуждались в объяснении. Я почувствовал, что корректность требует тут же призвать Небеса в свидетели, что я не имею ни малейшего отношения к этой женщине, ну, ни малейшего!
– Мне поручено передать вам вот это письмо, сэр.
Я взял конверт и вскрыл его со вздохом. Я сразу узнал почерк Укриджа, и в сотый раз на протяжении нашего близкого знакомства меня пронзило тоскливое подозрение, что этот человек в очередной раз навлек на меня нечто ужасное.
«Мой дорогой Старый Конь,
не так уж часто я прошу тебя об одолжении…»
(Я испустил глухой смешок.)
«Мой дорогой Старый Конь,
не так уж часто я прошу тебя об одолжении, малыш. Однако молю и взываю, чтобы сейчас ты показал себя истинным другом, каким, как мне известно, ты являешься. Я всегда говорю о тебе только одно: Корки, мальчик мой, ты настоящий товарищ и никогда никого не покинешь в беде.
Подательница сего (восхитительная женщина, она тебе понравится) приходится матерью Флосси. Она приехала на денек с экскурсией с севера, и абсолютно необходимо, чтобы ее ублаготворили и проводили на поезд шесть сорок пять с Юстонского вокзала. Сам я, к сожалению, не могу присмотреть за ней, потому что, к несчастью, слег с вывихнутой лодыжкой. Иначе я тебя не побеспокоил бы.
Это вопрос жизни и смерти, старичок. У меня не хватает слов объяснить, насколько важно, чтобы эту старую типицу достойно развлекли. От этого зависят наисерьезнейшие дела. Так что надвинь шляпу на уши и вперед, малыш, и да будут наградой тебе всяческие блага. Все подробности сообщу тебе при встрече.
Всегда твойС.Ф. УкриджP.S. Все расходы оплачу позже».
Последние слова все-таки вызвали на моих губах слабую меланхоличную улыбку, но в остальном этот жутчайший документ, на мой взгляд, был начисто лишен даже подобия комической стороны. Я посмотрел на свои часы и обнаружил, что дело не зашло дальше половины второго. И следовательно, эта особа женского пола пробудет под моей опекой добрых четыре часа с четвертью. Я прошептал проклятия – естественно, бессильные, ибо в подобных случаях проявлялась особая черта демона Укриджа: тому, у кого недоставало силы полностью отмахнуться от его отчаянных молений (а у меня практически всегда ее недоставало), он не оставлял ни единой лазейки для спасения. Сеть своих гнусных планов он раскидывал в самую последнюю секунду, не давая жертве ни малейшего шанса для вежливого отказа.
Я медленно поднялся в мою гостиную. Я чувствовал, что ситуация была бы много легче, если бы я знал, кто такая Флосси, о которой он писал с такой беспечной фамильярностью. Это имя, хотя Укридж, бесспорно, полагал, что оно затронет во мне какую-то струну, не нашло в моей душе ни малейшего отклика. Насколько я помнил, с какой стороны ни посмотреть, в моей жизни не было ни единой Флосси. Я начал мысленно перебирать прошлые уходящие вдаль года. Давным-давно забытые Мэри, и Джулии, и Лиззи всплывали из мутных глубин моей памяти, пока я в ней рылся, но только не Флосси. Когда я взялся за ручку двери, мне пришло в голову, что Укридж, если он надеялся, что светлые воспоминания о Флосси свяжут нежными узами меня и ее мать, возводил свое здание на песке.
Едва войдя в комнату, я убедился, что миссис Бауле обладала чисто репортерским даром схватывать самые существенные моменты. О матери неведомой Флосси можно было бы сказать многое – например, что она была дородна, бодра и затянута в корсет куда сильнее, чем рекомендовал бы любой врач, но все эти факты подавлял и затмевал тот факт, что на ней была надета розовая шляпа.
Это был наибольший, наиярчайший, сверхпышно изукрашенный головной убор, какой мне доводилось видеть, и перспектива провести четыре с четвертью часа в его обществе добавила заключительный штрих к моему уже удрученному состоянию. Единственным солнечным зайчиком в непроглядном мраке была мысль, что ей придется шляпу снять, если мы пойдем в кинотеатр.
