повезли в нашу деревню разбираться. Про меня ничего не сказала, выпуталась, но уже там, в офисе егерей. Добежала до частной стоянки джипов, оставалось чуть больше часа до перекрытия дорог, спросила, у кого самая быстрая машина, объяснила, как могла, вызвался Вики. Думала ли она дорогой, что со мной могло что-то случиться, что больше не увидит меня? Нет, хитро покачала головой и прижалась. Разве ж она скажет.
А несколько дней спустя оказались в Карнатаке, в небольшой деревне, на задворках которой стоял древний храм Мулатханешвара. Никаких сведений о нем я найти не мог. И только потом в словаре санскрита прочел, что это слово имеет семь значений, и все они указывали на… Но прежде вот что. Когда мы подошли к нему, он стоял с пальцем у губ. Тих и заперт. Странное чувство – будто он взял тебя, приблизил и отпустил, но так, что ты уходил, чуть пошатываясь, не понимая, что произошло. Древний, врытый в землю храм, где, казалось, ничего не изменилось со времен Ригведы. Так вот, на санскрите Mulathana – обитель Бога, его колыбель, исток, дом. На отшибе, на пустыре. А через пару недель, когда мы снова приехали туда, храм распахнулся и вобрал нас в себя: там шло таинство…
Их было двое в полутьме: один сидел на полу и читал книгу гимнов и мантр, нараспев, лицом к камню, огню, колонне, а потом – алтарю нагов. Другой очень быстро – на той скорости точности и ладности движений, когда кажется, что все происходит как в замедленной съемке – перемещался от огня к алтарю и оттуда к углам храма, фигурам богов, украшая их тканями, цветами, поливая молоком, обнося огнем, оставляя за спиной этот танец-узор своих перемещений, без себя. А сам, уже в другом углу, мыл, пеленал, кормил и умащивал Шиву. Подпевая, воркуя и щебеча руками вокруг него. Как мать родное дитя голубит. И солнечный луч из дверного проема лежал на темном полу, и девочка в платье из этого света кружила по храму. Все причащались огнем и светом, зачерпывая его ладонями и поднося к лицу. И уже доносилась музыка – с той стороны земли: это у входа расположились музыканты. Как пасечники, и звуки пчелами вились в дверном проеме. Я вышел, и начал тихонько вращаться на месте, без земли под ногами, и все кружил под музыку, непонятно кому и куда шепча: о радость, радость, дети мои, не обижайте ее в себе и вокруг, пока ангелы печали сучат из вас нити!
#63. Чат
– Слушай… я давно уже вспомнила, но не говорила тебе. У меня вдруг всплыло перед глазами: мы сидим на Тверской в кафе с Женькой, разговариваем про список судьбы из библиотеки Акаши, то-се, она вроде твой список читает – и говорит: ребенок разобьется. Это про меня, что ли? Я не хочу разбиваться! Или там было – дети… Мы все рассмеялись тогда, а у меня, как эту картинку в памяти прокрутили, мороз по коже.
– Какая-то авария, неявная, там была, да, но не с детьми, кажется… надо еще раз посмотреть, оба списка – мой и твой – у меня в Мюнхене, вернусь, перечитаю, растревожила ты меня.
– Я все-таки верю, что в Индии с тобой не может быть ничего плохого.
– Почему?
– Ну, не знаю… все равно светлое в итоге – а думала, сильно загрущу, что вот ты в Индию опять, а мы нет… Все хорошо. Будто все еще готовится, все еще будет. Даже не так. Будто все есть у нас.
– И то и другое – правда.
– И хорошо, что один летишь, при всем при том. Сможешь себя услышать.
– Помнишь тех иностранцев в Индии, сидящих на верандах кафе с утра до вечера с заинтересованно отсутствующим взглядом в никуда и сползающей с губ остывшей улыбкой? И мы, бегущие стороной, с этим чувством жизни, рассветной, едва начавшейся. Я порой застаю себя с этим взглядом – в никуда. При всем при том. А как называлось то место в Карнатаке, где чулок из санскрита вяжут?
– Маттур. Ну, там, пишут, вся окрестность – сансаровы кущи. Знаешь, нам, наверное, нужно как-то начать что-то по-другому, раз по-старому уже не получается. Это правда мне самой не до конца понятно. Но, наверное, в моем случае все-таки какая-то остаточная боль и обида. Которая выстраивает этот барьер помимо моего желания. К прежней присоединилась обида за Лёньку. Две последние встречи ты разговариваешь со мной, потом на несколько минут поворачиваешь к нему голову – и очевидны твое разочарование, досада. Я думаю, у него включился защитный механизм.
– Мы же втроем, даже когда говорю с тобой, и это, мне казалось, тоже важно для него.
– Он ребенок, у него, наверное, как-то по-другому все это происходит. Да, он нежный, ленивый, осторожный, не слишком любопытный. Понимаю, что симпатии это у тебя не вызывает. Но ребенку любому нужна любовь. А он, видимо, не чувствует ее.
– Я старался именно так. Ладно, я изменю это.
– Восхищаюсь твоей самоуверенностью, всегда. Это я без упрека и иронии. Я скучаю по тебе. Последние месяцы разговариваю с тобой во сне, долго, подробно. Как жаль, что нельзя записать. Как-то я совсем обрушилась внутри. Осматриваю, что уцелело. Ты уцелел внутри точно. Теперь надо придумать, как наладить наше общение, чтобы не раниться, а радоваться.
– Мы уже это сделали. Не волнуйся, вот лучше послушай. Сегодня читал обзор новых книг индийских авторов, дохожу до некоего Джумпа Лахири: «В романе „Тезка“ ситуация усложняется: между двумя не слишком расположенными друг к другу культурами, индийской и американской, появляется третья: новорожденного мальчика в семье мигрантов-бенгальцев называют Гоголь, в честь великого русского писателя. Бедняге Гоголю приходится нести бремя своего имени через все детство – в школе на уроке литературы детям рассказывают, как страшно умирал русский писатель, и мальчик живет с мыслью о том, что его назвали в честь какого-то безумца. Пусть талантливого, пусть даже спасшего жизнь его отца – поскольку книжка Гоголя оказалась на его груди во время крушения поезда, – но мальчик не чувствует к текстам своего тезки никакого расположения. Джумпа объясняет читателю, почему ее герой вырастает таким сложным, несчастливым, перекрученным. Но читатель тоже имеет право спросить себя: а причем здесь имя?»
– И что же?
– Я не про мальчика, я про Гоголя, которого мы возили с собой по Индии как мальчика. Ну и вообще я представил себе эту историю как жизнь, которую мы могли описать куда как чудесно. Темненький индийский мальчик Гоголь в глубинке… Как его дразнят там и как он оттуда вглядывается в русского Гоголя… Это за кадром наших передвижений по Индии с филармоническим тарантасом, в котором Чичиков.
– Господи, ну как прекрасно, а я-то проморгала…
– И с Индией, которая снилась царю Николаю как девочка, как Пушкин. Открыл Адамов мост. Вот. Идешь, чуть не вписываясь в воздух, тебя овевающий, – немного от близорукости и немного от счастья. Как жаль, говоришь, что в Индии не был Гоголь. Присела на корточки, вполоборота к цветочнице, которая, казалось, росла из влажной юбки своего прилавка на голой горчичной обочине. Да, маленький древесный Гоголь с женским лицом, сидя на пыльной обочине, заплетал тебе эти жасминные нити. Как же звали ее? Белое имя, белое сари… Гоголь? Да, Бимбала Гоголь, как водяная лилия в черной воде. Пигалица, Мертвая Мысль, Таинственный Карла…
– Иногда мне кажется, что мы на совсем
