– А детство?
– Детство было у каждого – а мое детство вряд ли чем отличается от детства любого другого; все мы шагаем по одним ступенькам, и все это на сто рядов давно обмусолено и обкатано.
– А учеба в университете?
– Кому интересно читать о пропущенных лекциях, дурацких практиках, косноязычных преподавателях… Можно еще припомнить, как забывал платить комсомольские и профсоюзные взносы, как на субботнике грелся на солнышке, как смылся из колхоза и потом достал липовую справку…
– Стоило из-за этого страдать всю ночь! Взял бы да написал о своей бабке… Ты же мне все уши прожужжал. Какая она была хорошая, какая добрая…
– О бабке Анне я сразу подумал и, когда понял, что, в сущности, ничего о ней не знаю, опешил… Вспомнил, что муж ее бросил еще до войны, что двое детей из трех умерли, даже не знаю, от чего… Вспомнил обрывки рассказов о ее работе на швейной фабрике и в театре… И все… Осталось от нее одно это кресло, которое скоро тоже выкинут… Оказывается, я и корней-то своих не знаю… Как-то стал мать расспрашивать, а она достала старую, всю изломанную фотографию, ничего не разберешь, – говорит: это прабабушка с прадедушкой – Петр и Анастасия, а отчества уже и не помнит… Не умел я бабку слушать, все некогда было – то в футбол гоняли, то мультики смотрели.
– Да, в детстве люди кажутся бессмертными.
– До первого покойника в родне.
– Ладно, побегу… Макаровна чертежи завернула, опять все переделывать!
– Сейчас завалюсь спать на целый день… Представляешь, до сих пор даже влюбиться не мог по-настоящему… А то было бы про что писать, наверняка…
– А Марина?
– Блажь, наверное, очередная, а не любовь.
– Хочешь, я схожу на биофак, разыщу твою Марину и выясню отношения? Объясню твои чувства? Ты же никогда сам на это не решишься.
– Заткнись и сделай милость, исчезни! Рожа твоя мне за последние дни очень уж опротивела. Генератор идей! Мефистофель недорезанный!
– Я же хотел как лучше…
– Бывает.
– Ну, отсыпайся.
– Постараюсь…
Через три дня, вернувшись из библиотеки, студент в один присест написал почти без помарок грустную новеллу, вернее, акварельный этюд – и после уже, перечитывая, удивлялся, почему вдруг именно сегодня вспомнил давнишнюю осень, старого пса без имени на покосившемся крыльце и мотоцикл у забора с разбитой фарой.
Остальное придумалось как-то само собой: и письмо, что привез на этом мотоцикле почтальон в дождевике и фуражке с оторванной кокардой, и человек, проживающий временно в доме и ушедший в сырые сопки по палой листве, так и не дождавшись письма…
Студент переписал все начисто, сколол листки скрепкой, положил в дипломат.
На улицах зажглись вечерние фонари.
Когда студент пересаживался из троллейбуса в трамвай, повалил снег.
Вот и хорошо… Пусть все будет, как в тот вечер… Только на этот раз в дипломате – пять убористых страниц… Кажется, получилось хорошо… Даже при отсутствии сюжета, при традиционности характера… Есть какое-то грустное, особое настроение… А может, действительно, это начало чего-то настоящего, серьезного… И все началось с глупого, нелепого визита… Марина… Думал беспрестанно лишь о ней, хотел написать про нее, вспоминал, мечтал, клял – и вдруг: человек, уходящий в тайгу с ружьем на плече, уходящий, чтобы не вернуться, и старый пес долго смотрит ему вслед с крыльца, и запоздавший мотоцикл…
Когда подходил к дому и поднимался по лестнице, твердо знал, что теперь никакая сила не остановит.
Прежде чем нажать кнопку звонка, отдышался, снял шапку, спрятал перчатки в карманы.
Только бы прочитал…
Дверь открыла Марина – все та же книга в руках – молча отступила.
Студент шагнул за порог.
– Привет!
– Мог бы и предупредить по телефону.
Марина поправила очки.
– Вдруг я чем-нибудь занята!
– Извини, но я не к тебе, а как это ни странно звучит, снова к твоему отцу.
– Опоздал.
– В смысле?
– Папа вчера улетел в Москву!
– Жаль.
– А ты не огорчайся, что зря пришел… Папа из принципа уничтожает все черновики и варианты! Так что анализируй печатные тексты.
– Значит, не судьба.
Студент нахлобучил шапку, повернулся к дверям.
– Ты на меня сердишься? За день рождения…
– Ни на кого я не сержусь.
Студент вышел на площадку.
Марина вышла на площадку следом.
– А ты знаешь, Валера предложил мне руку и сердце.
– Поздравляю.
– Я еще не решила, что ответить.
– Извини, но я тебе в этом вопросе не советчик.
Студент поставил дипломат, повернулся к Марине.
– Я бы никогда тебе этого не сказал, да видно, не встречаться нам больше…
– Как торжественно.
– Люблю я тебя!
Студент подхватил дипломат и, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице.
Приостанавливался на каждой ступеньке и, прежде чем сделать следующий шаг, напряженно вслушивался – но лишь с улицы доходил шум редких машин: им, наверное, было трудно врезаться в пелену снега, и «дворники», натужно поскрипывая, сбивали мокрые хлопья по рамке стекла.
Дойдя до площадки с почтовыми ящиками, студент услышал, как лязгнула дверь, и звук этот, цепляясь за прутья гнутых перил, опадал, как последний лист с озябшего дерева.
Навалившись плечом на железо мятых ящиков, студент пытался угадать, по какую сторону двери осталась Марина – боясь догнать его, все еще смотрит в черную щель пролета или, сжав мягкий воротник, уходит по коридору мимо широких лыж, мимо зеркала, мимо тусклого бра.
Выпрямился – плечо тяжело отлепилось, и пустое железо щелкнуло и загудело.
Вернулся к лестнице, уперся ногой в первую ступеньку, поставил на колено дипломат, откинул крышку, выдернул листки – скрепка сорвалась и зазвенела об пол – смял в кулаке.
Выйдя из подъезда, швырнул комок в ближайший сугроб.
Снег падал степенно, размеренно, как будто у него впереди была целая зима…
