Мне показалось, что говорит он слишком скучно, общо и, пожалуй, не совсем по существу дела.
– Все это, конечно, так, – возразил я. – Но если для того, чтобы определить свое отношение к Констанс, нам нужно ждать, пока не созреет наука о биологии человека, не лучше ли сразу прекратить этот разговор! И потом вся ваша аргументация в конечном итоге сводится к старой дилемме: судьба или свободная воля? Мы должны допустить, что, несмотря на наследственность и среду, человек волен распорядиться собой правильно или неправильно – от него самого зависит, будет ли он приносить пользу или вред. Очень важно и то, как переживает он крушение своих надежд. Ведь чтобы защитить себя от зла или бороться с ним, нам незачем прибегать к учению Канта о нравственности. Как видите, я возвращаюсь к Гибриде и Немезиде…
Тут у нас завязался дружеский спор об отвлеченных материях – этот бич всех наших беспорядочных разговоров. Разумеется, мы только того и достигли, что приятно провели вечер. У меня создалось впечатление, что попытка Мортона сыграть роль advocates Dei[13] в пользу Констанс была не очень-то удачна. Однако кое-что из сказанного им запало мне в душу. Я понял, что нельзя рассматривать Констанс как нечто неизменное. Неизменных людей нет: каждого человека можно сравнить с потоком, постоянно меняющим свое русло. А поэтому прежде всего нужно объяснить, каким образом сегодняшняя Констанс, болтающая о самоубийстве и наркотиках и надоевшая всему свету, родилась из прежней Констанс, которая начинала жизнь, имея все необходимое для счастья. Быть может, дело как раз в том, что, получив без всякого труда все, о чем только можно мечтать, она презрела свое благополучие и захотела разрушить его, подобно ребенку, который ломает дорогие игрушки? Всю жизнь Констанс гонялась за игрушками – за живыми людьми – и ломала их. Долго ли еще боги будут посылать ей эти игрушки, и что случится, когда запас их иссякнет?
Прошло три года, и теперь, когда мне, как и всем, известен плачевный конец этой истории, я не могу не удивляться, почему все это так волновало меня и чего я тогда ожидал? Разумеется, дело должно было кончиться именно так – постыдно и печально. Констанс (когда она не была слишком пьяна) чем-то напоминала неукротимую герцогиню де Лонгвилль,[14] – мне всегда казалось, что она вот-вот взовьется в небо блестящим фейерверком.
На улице, нагоняя тоску, по-прежнему моросит дождь. Время от времени оттуда долетают печальные стоны ветра, напоминающие вой бездомного пса или горестные стенания проданной в рабство негритянки. Непрестанный дождь смыл все трагические краски с осенних листьев, оставив им лишь жалкие грязно-коричневые тона. Всего два дня назад опушка леса была похожа на нагромождение причудливо раскрашенных скал. Теперь же передо мной только серые лохмотья, свисающие с гигантских скелетов: как жаль, что нельзя убрать и сжечь этот хлам! Быть может, на меня повлияли воспоминания о Констанс, но я еще не видел такого быстрого перехода от вызывающего великолепия к жалкому упадку. Я никогда не думал, что природа может быть такой жалкой. В опустевшем саду бродит лишь неизвестно как попавшая сюда с фермы облезлая и грязная курица – самое жалкое из всех созданий на свете. У меня нет ни сил, ни желания прогнать ее. Пусть прячется от дождя под сломанными хризантемами, а я вернусь к своим воспоминаниям…
В восемнадцать лет Констанс считалась одной из самых блистательных наследниц в той Англии, которая в своих торговых делах еще не перерезала сама себе глотку, подобно поросенку из стихотворения Кольриджа. Живы были даже некоторые прекрасные традиции, которые вопреки судьбе не погибли окончательно в волнах низменного страха, ненависти и обмана. В то время еще можно было как-то оправдать высокомерие английских высших классов. Правда, Констанс не была настоящей аристократкой – семья ее занималась торговлей. Однако пэрство, хотя и пожалованное только в девятнадцатом веке, уже успело облагородить три поколения. К тому же у семьи было много денег, которые всегда возбуждают уважение. Бойкие репортеры называли Лэчдэйлов «чертовски достойными людьми», а отделы светской хроники приобретали и печатали их фотографии. Вероятно, всесильные демоны, которые ведают роскошью и тщеславием суетного Лондона, разделяли этот счастливый предрассудок. Когда мать Констанс умерла, лорд Лэчдэйл женился на красавице, одержимой невероятным честолюбием. И если ей не под силу оказалось опрокинуть вековые семейные устои, зато она могла устраивать встречи между каким-нибудь писателем-революционером, премьер-министром и архиепископом, словно развлекающаяся королева. Так и росла Констанс среди светского великолепия, рядом с великими мира сего, чье духовное ничтожество, впрочем, не укрылось от ее проницательного ума.
Констанс обожала своего отца. Все Лэчдэйлы отличались некоторой вульгарностью, которая сходила за оригинальность на бледном фоне общепринятых хороших манер. Эта вульгарность лишь оттеняла их привлекательную внешность, природное здоровье и благоприобретенное высокомерие, их благородные чудачества и блестящие успехи. Она причиняла страдания мачехе, но очаровывала Констанс – то был зов крови. Ей нравилось пренебрежение отца к чувствам других людей, его почти наивная уверенность, что все должны уступать ему дорогу; но больше всего ей нравилось то, что ради нее он всегда готов был сделать исключение из своих правил. В девятнадцатом веке его прадед всю свою энергию и настойчивость тратил на управление огромным делом. А сам он, унаследовав эти качества, употреблял их на то, чтобы всегда поставить на своем. Эта его черта наряду с деньгами оказалась самым значительным из того, что досталось от него Констанс в наследство. Если бы не врожденная наивность, ее удивление по поводу того, что люди могут жертвовать своими интересами ради других, могло бы показаться забавным – до того оно было неподдельно. Эгоизм ее вызывал отвращение, так как у нее недоставало ни ловкости, ни величия, чтобы его скрыть. Про Констанс никто бы не подумал, что она вторая королева Елизавета, – увы, она скорее походила на какого-нибудь мошенника с Бауэри.[15] В ее отношении к жизни было что-то разбойничье.
Леди Лэчдэйл трудно в чем-либо упрекнуть. Этой женщине настолько претила роль – злой мачехи, что она относилась к Констанс даже слишком хорошо. Подобная жертва не оказалась для нее слишком обременительной, поскольку своих детей у нее не было и она целиком посвятила себя сложной задаче поддержания семейного престижа в обществе, предаваясь в то же время внебрачной страсти. Во всяком случае, она делала для Констанс все возможное. Она позаботилась о том, чтобы падчерица поступила в лучшую школу, встречалась с лучшими людьми, а когда девушка подросла, посвятила ее во все тайны искусства хорошо одеваться. Воспитанием Констанс занимался отец, который разрешал дочери делать все что угодно, пока это затрагивало других людей. Если же она переходила границы дозволенного по отношению к нему самому, он в бешенстве орал на нее и драл за уши – Констанс успешно переняла у него и эту милую черту. К сожалению среди «лучших людей», с которыми знакомила ее мачеха, было немало молодых интеллигентов. Желая отблагодарить гостеприимных хозяев, они наперебой превозносили «интеллект» Констанс, и она без особого труда им поверила. Более того, бескорыстно желая, чтобы эта блестящая наследница стала щедрой покровительницей искусств, они потихоньку поощряли и даже провоцировали в ней непокорство.
Но настоящее влияние на. Констанс имел только отец. Когда он ругал ее и драл за уши, она покорялась; в то же время ей доставляло удовольствие противоречить дружеским увещаниям всех других и даже здравому смыслу, если он восставал против ее капризов. Презирая заурядных людей, мечтающих найти свое собственное счастье и, если возможно, сделать счастливыми других, она все усилия сосредоточила на том, чтобы всегда поставить на своем, и ей это удавалось. Через полгода после ее первого выезда в свет отец Констанс скоропостижно умер от сердечного паралича, оставив ей в наследство кучу денег и великолепный пример эгоистически прожитой жизни.
Это было в тысяча девятьсот двенадцатом году. Следующие два года, как мне кажется, были решающими в судьбе Констанс. У каждого бывают минуты или целые периоды в жизни, когда необходимо принять какое-то решение, и такие мелкие кризисы могут возникать снова и снова до самой смерти. Но бывает один, главный кризис, от которого зависит все будущее человека. Сцена готова, противоречия улеглись, боги отступились, даже сама судьба словно в нерешительности, – кажется, ничто не мешает герою избрать разумный или неразумный путь. А затем решение нарушает равновесие, и когда мы, уже пережив катастрофу, оглядываемся назад, то видим, что она была неизбежна с той самой минуты, в которую было принято это решение. Так случилось и с Констанс. Ей рано пришлось принять решение; и если она не была зрелой, – а она никогда не смогла стать по-настоящему зрелой, – то была уже взрослой и ничуть не боялась принять на себя ответственность за свою собственную судьбу.
