Эти мимолетные помолвки, скорее ускорявшие, нежели оттягивавшие расставание, причиняли леди Лэчдэйл немало огорчений. Возможно, они обогащали молодую девушку познанием человеческой натуры и приучали ее к самостоятельности, но не злоупотребляла ли она этим?
После истории с герцогом и принцем она уже не решалась печатать объявления о помолвках в газетах, предоставив самой Констанс опровергать слухи, которые были правдой, когда их набирали в типографии, и становились ложью, когда их продавали за пенни на Флит-стрит. Зная характер Констанс, она научилась притворяться сердечной, когда избранник дочери был просто невозможен, и восхитительно равнодушной, когда его можно было как-то терпеть. Гениальный еврей не продержался и трех суток, так как леди Лэчдэйл пригласила на сугубо интимный обед всю его родню, и феноменальная плодовитость этого семейства вызвала благородное негодование Констанс. Однако случай с Хорри Таунсендом вывел леди Лэчдэйл из равновесия, и это повлекло за собой роковые последствия.
Нельзя сказать, что Хорри принадлежал к числу «невозможных», но он и Констанс явно не подходили друг к другу. Его родственники выделялись своей тупостью среди всех прочих тупиц графства, а сам Хорри был этаким слабоумным Адонисом. Поло и яхты – вот все, что интересовало его в жизни, а у Констанс то и другое вызывало непреодолимое отвращение. Он покорил ее своей морской формой – Констанс уже до смерти надоела пехотная форма цвета хаки, даже оживленная красными кантами или забавными цветными нашивками, какие носят во Франции. Во всем остальном Хорри был из тех мужчин, которых Констанс совершенно не переваривала: напыщенный, самовлюбленный болван, который постоянно приговаривал: «Эй, послушайте!» – и по справедливости должен был бы жениться либо на буфетчице, либо на дочери священника. Леди Лэчдэйл, воображавшая, что Констанс ее ничем уже не поразит, тем не менее была поражена.
Констанс, необычайно эффектная в вечернем платье, вошла в комнату мачехи, застегивая перчатки.
– Едешь обедать?
– Да, с Хорри.
– С Хорри Таунсендом? – удивилась леди Лэчдэйл. – Никогда бы не подумала, что ты сможешь пробыть с ним хотя бы пять минут.
Констанс перестала застегивать перчатки и гневно взглянула на свою дерзкую мачеху.
– Это почему же? – вызывающе спросила она.
– Ах, видишь ли… – начала леди Лэчдэйл, не замечая боевого сигнала: ей и в голову не пришло, что ее слова могут быть восприняты не как комплимент. – Он самый заурядный молодой человек, какого я когда-либо видела, а тебе ведь нравятся необыкновенные люди, не так ли, дорогая?
– Он божественный! – сердито заявила Констанс. – А вы только и делаете, что критикуете моих женихов да глумитесь над моими друзьями!
Леди Лэчдэйл слишком поздно заметила свой промах – самые смиренные похвалы в адрес Хорри уже не могли задобрить падчерицу. Констанс чувствовала, что даже из элементарной справедливости она должна дать отпор этой псевдородительской тирании. До каких это пор с ней, Констанс, самой оригинальной и блестящей женщиной Лондона, будет обращаться, как со школьницей, какая-то старая злобная мачеха? Нет, это просто немыслимо! Она должна отстоять самый важный для нее принцип – всегда, любой ценой поставить на своем. Помолвка продолжалась неделю, две недели, месяц. Леди Лэчдэйл совсем потеряла голову. Она заклинала Констанс не губить свою жизнь, выйдя за человека, который через неделю после свадьбы ей надоест, а через год – будет внушать отвращение. Констанс только смеялась в ответ. Леди Лэчдэйл взывала о помощи, умоляя всех, кого только можно, «повлиять» на Констанс. Молодые интеллигенты были глубоко раздосадованы – хорошенькое дело, если все деньги пойдут на спорт, а не на грядущее новое Возрождение. Они всячески увещевали Констанс и в конце концов сделали свадьбу неизбежной. Какие бы внутренние сомнения ни одолевали Констанс, она не могла упустить случай поставить на своем вопреки всем и вся и прежде всего – благородным Таунсендам, которые ненавидели ее и ни за что не хотели, Чтобы Хорри связал себя с этой вулканической женщиной.
Выйти замуж за настоящее воплощение заурядности – это было вполне в духе Констанс. Во всех других случаях – а такие случаи, увы, были нередки – она требовала, чтобы мужчина обладал какими-то проблесками гениальности, и чем фальшивее они были, тем больше это ей нравилось. Возможно, тут сказался ее протест против вопиющей заурядности Хорри. Трудно было поверить, что это неугомонное и требовательное существо, никогда не знавшее полного удовлетворения, могло связать свою судьбу с человеком, который способен был нагнать скуку даже на «Клуб пловцов» – а одно это уже говорит о многом. Тем не менее она не отступила и со всей торжественностью сочеталась с ним браком. Излишне говорить, что не прошло и трех лет, как они разошлись. Леди Лэчдэйл закудахтала, как испуганная курица, когда Констанс бросила ей обвинение в том, что та выдала ее замуж насильно. Отныне, заявила Констанс, она будет жить одна.
В первые послевоенные годы мир, казалось, был создан специально для Констанс. Если бы она, подобно Фаусту, заключила сделку с сатаной, то и тогда на стезе, ведущей к погибели, она, не получила бы большего удовольствия. Князь тьмы на сей раз поступил по совести. Он доставлял Констанс все, что было угодно ее душе, а она принимала эти подарки и ломала их с жадностью разрушительницы, что, подобно живительной влаге, освежало пересохшую глотку сатаны. В реве многих тысяч джаз-бандов и леденящем кровь грохоте там-тамов ползли и извивались в танце смерти эти зловещие годы. И когда над миллионами безмолвных могил спускались печальные сумерки, такси и лимузины, заполнив улицы, уже мчались к ресторанам и подъездам роскошных особняков; и всю ночь. напролет двигались и скользили неутомимые ноги, и негры скалили зубы над своими барабанами, и невеселые люди заставляли себя веселиться; и на рассвете, когда над крестами безмолвных могил тяжело вздыхал ветер, ноги все двигались, а голоса требовали еще вина, и на побледневших лицах женщин еще ярче выделялись красными пятнами накрашенные губы. Счастливое время! Казалось, лязг костей слышался на этом ужасном маскараде, иссушавшем мысли и чувства, подобно отвратительному наркотику, который приходится принимать все большими дозами. Констанс танцевала с самыми разочарованными и смеялась безнадежнее самых отчаявшихся.
Боги, словно сговорившись превратить Констанс в подлинное и полное порождение этого позорного времени, наделили ее азартом игрока. Мало того, что она пародировала страсть, разыгрывая вожделение, за которым скрывалась пустота, скука и пьяный угар. Мало того, что самый ее «бунт» был смехотворной пародией на бессильный снобизм века, – она еще играла роль деклассированной леди Лэчдэйл перед кучкой «коммунистов» из коктейль-холла и непризнанных гениев. Она от природы ненавидела все здоровое и разумное. Поэтому, ловко торгуясь с шоферами такси и своими слугами, она почти не заглядывала в счета ночных клубов и ее невозможно было оторвать от карточного стола, пока у нее в сумочке оставалось хотя бы пять шиллингов. Если бы у нее были целомудрие и доброе имя, она и их поставила бы на кон. Какое кому дело до того, как веселится Благородная Констанс? Разве не для нее кровоточащая гора человеческих тел – этот символ изысканной и праздной цивилизации – громоздилась все выше и выше? Если десять тысяч человек должны были трудиться, чтобы содержать эту уличную богиню, то разве они не находили утешения в том, что служат великому идеалу?
Танцуйте же, и пусть веселью вашему не будет конца!
И что это был за танец, что за веселье! Констанс танцевала не потому, что ей это нравилось, а потому, что нельзя же сидеть и пить всю ночь напролет, надо ведь как-то размяться, чтобы фигурой всегда походить на солитера. К тому же она сочла бы глупым и даже унизительным признать, что она когда-то надеялась быть счастливой. Зачем в таком случае продолжать все это? Очевидно, такая мысль приходила ей в голову, поскольку она разыграла передо мной сцену с разговорами о наркотиках и самоубийстве. Но в конце концов это тоже было частью игры. Охваченная азартом, Констанс продолжала ее, прекрасно понимая, что игра эта уже не стоит свеч. Это походило на состязание: кто дольше продержится, скорее измотает и сокрушит противника. Жертвы прихоти Констанс (не станем осквернять слово «желание») – мужчины или псевдомужчины, исчезавшие в водовороте ее страстей, были не из тех, кто достоин жалости. Евреи и японцы оказались самыми стойкими, американцы же и латиноамериканцы ломались, словно солома. Однако люди – это всегда люди, и как не пожалеть порой, что святое дело борьбы за то, чтобы поставить на своем, требует гибели стольких существ, которых принято относить к роду человеческому.
Борис продержался недолго. Я забыл, под каким номером он числился в списке сожителей Констанс, но номер этот оказался счастливым. Он легко отделался и вскоре исполнял казацкие пляски перед просвещенной публикой в одном русском ресторане в Ницце. Борис – эта простая душа – был одержим чисто славянским стремлением к несбыточному, – очевидно, этим и объясняется его бегство. Его преемником стал еще более слабоумный гигант по имени Эдди, который идеальным образом сочетал в себе вульгарную хитрость с полнейшим нежеланием работать. Он перепробовал множество различных занятий, не в силах остановиться ни на одном из них, и считал это своим достоинством.
