Не доходя до закрытого деревянными щитами павильона, студент остановился возле телефонной будки.
Отсюда хорошо просматривалось низкое каменное крыльцо с чугунной решеткой. Кое-где фрагменты черных узоров были выломаны, и в бреши пестрел снег, утоптанный и почти исчезающий у самых дверей.
Бледная тень гостиницы лежала на крыльце и на большей части фасада, и когда открывалась под козырьком дверь, в вестибюле биофака вспыхивали из-за голов входящих и выходящих лампы дневного света.
Студент зашел в телефонную будку, постоял, вышел.
От гостиницы важно отвалил новенький автобус «Интуриста».
Сколько раз, возвращаясь с реки, забредали в павильон… Собрав по карманам мелочь, пили горький мандариновый сок, пуская единственный стакан по кругу, делили пару рассыпающихся эклеров, а потом облизывали пальцы, измазанные липучим кремом…
В очередной раз открылась дверь биофака – отсвет бледно упал на снег, чуть задев чугун решетки.
Студент отступил за угол павильона.
Опять вереница роскошных пальто, соболиных и песцовых шапок, пухлых шуб, подпоясанных широкими ремнями, и, как назло, у каждой очки – попробуй разгляди, узнай ту, которую видел так недолго и почти успел забыть.
А вдруг она уже прошла мимо?..
Студент вышел из-за павильона, остановился возле ржавого барьера, повернулся к гостинице.
Через служебные оцинкованные двери разгружали узкий рефрижератор. Мужики в синих халатах бросали на тележки мороженые бараньи туши.
Когда-то на этом месте была казарма с выбитыми окнами и фигурными водосточными трубами – в них всегда подмывало швырнуть обломком заплесневелого кирпича… Потом стены долго рушили щербатым стальным шаром… Издалека были слышны звуки тупых размашистых ударов, и рыжая пыль вздымалась разрывами из-за наспех сколоченного забора… Чуть позже вырыли глубокий котлован – там, в дальнем углу, белела куча речного песка, и в нее прыгала ребятня, взобравшись на штабель бетонных свай… Через три года отгрохали гостиницу…
Студент по-прежнему не менял позицию.
Тележку, загруженную фиолетовыми тушами, закатили в распахнутые двери, а к рефрижератору сейчас же подставили другую.
Женщина в телогрейке и с мохеровым шарфом на голове что-то писала в блокнот.
Шофер курил, изредка заглядывая под машину.
Когда двери для очередной заполненной тележки широко распахивались, из них выкатывались клубы пара – казалось, гостиница дышит всеми пластиковыми легкими – и на мгновение исчезали шофер, женщина с блокнотом и синие халаты.
Студент вдруг припомнил старый дом, в котором прошло все детство.
Если обогнуть гостиницу и через проходной двор аркой выйти в переулок, миновать сквер, пересечь центральную улицу напротив театра и свернуть к фонтану, то будет почти рукой подать до того места, где прожил без малого восемнадцать лет…
Крутая лестница на второй этаж бывшей богадельни… Ступени с выщербленными краями, стертые подошвами шляпки гвоздей… А под лестницей – темная сырая кладовка, где зимой обычно стояла бочка с квашеной капустой, а летом валялись санки, пылились рамы… Между ступеньками узкие черные щели, и если прикрыть одну из них ладонью, то по руке скользнет вкрадчивый сквозняк…
Студент вернулся к телефонной будке, снял перчатки, растер пальцами щеки.
Теперь там, захватив пол-улицы, стоит Дом быта… Канул в небытие особняк с узкими комнатами – еще после революции залы перегородили, создавая новый уют, – как раз над кроватью сквозь наслоения извести проглядывал рельефный круг; часть его, с массивным крюком от люстры, отсекала стена, и меньшая доля оставалась у соседей – бездетных евреев… В той квартире всегда была тишина – ни радио, ни телевизора, ни просто разговоров, и только ночью кто-то натужно кашлял и всхлипывал… Их похоронили с интервалом в месяц, а в комнату въехала молодая парочка и начала регулярно, с воплями и скандалами, разводиться и сходиться…
Бабка Анна принимала самое активное участие в баталиях… Когда супруга переходила на истошный крик, бабка Анна вытаскивала из сундука ненадеванную галошу и шлепала блестящей рубчатой резиной о стену – только штукатурка летела в разные стороны – и грозилась строгим голосом вызвать милицию… И после грозного предупреждения, стряхивая верблюжье одеяло, подметая веником, затянутым в дырявый чулок, шаткий пол, бабка Анна удовлетворенно прислушивалась к соседскому миру и не догадывалась, что они успокоились не из-за грозной милиции, а из-за галоши – ведь надо было убирать осыпавшуюся штукатурку…
Хлопнула дверь биофака.
С крыльца, задев тростью чугунную решетку, сошел бородач в каракулевой шапке и каракулевом воротнике.
Постоял у стены, разглядывая что-то между окнами.
Затем ткнул витой тростью в сугроб и уставился вверх, задрав клочкастую бороду.
Студент тоже посмотрел в небо.
Мутное белесое марево начиналось сразу же за неподвижной дырявой кроной мускулистого тополя.
Казалось, что если тополь вдруг надломится и рухнет, обрывая закуржевелые провода, сминая телефонную будку, то и небо, разбухшее от снега, повалится следом и лопнет от удара, как прохудившаяся перина.
Подожду еще минут пятнадцать… Интересно, возьмет Андрюха билеты на Бергмана?.. Вот наберусь наглости и приглашу ее в кино – Андрюха с радостью пожертвует свой билет…
Шапка у студента свалилась.
Представительный мужчина – доцент или профессор – исчез за углом.
Что же он там разглядывал между окнами?..
Студент отряхнул шапку.
Сначала мужчина посмотрел на стену, а затем воззрился в небо… Вот бы спросить его о ней…
Студент, нахлобучив шапку, подошел к зданию биофака.
Разглядел возле крыльца термометр в проржавелом футляре, рассмеялся.
Дальнейшее ожидание случайной встречи не дало результата, и вскоре студент, не задерживаясь ни у телефонной будки, ни у заколоченного павильона, вернулся в библиотеку…
Вечером у памятника Андрюха сказал, что Бергмана отменили, а билеты он взял на венгерскую комедию, где поют и танцуют, но не так нудно и долго, как в индийском кино.
Студент молчал, подставив ладонь под редкие снежинки, которые все-таки прорвались к земле, чтобы замереть у гранитного постамента на чистом квадрате газона…
На следующий день студент просидел в читальном зале лишь полчаса и опять пошел к биофаку.
Наблюдая за дверью, осмелел и больше не прятался за павильон, не таился в телефонной будке.
Когда с крыльца сошел профессор в каракуле, стукнул тростью о чугун, как и вчера, посмотрел на термометр, а затем на небо, студент чуть было с ним не поздоровался.
За профессором вышли двое – высокий парень в дубленке и девица в длинной шубе, с раздутым импортным пакетом в руке.
Парень метнулся обратно к дверям.
А в девице студент с трудом узнал дочку писателя.
Одежда, особенно верхняя, так меняет облик женщин…
Помогли французские очки да знакомый жест, которым их поправили.
– Привет, дипломник!
– Привет…
– Я тебя еще вчера из окна приметила… Думала, дождешься. Выхожу после практикума – а тебя и след простыл…
– Мне тут один товарищ обещал книжку интересную…
– Врать нехорошо.
Она протянула студенту пакет.
– Можешь за мной поухаживать, как истинный джентльмен.
– С удовольствием.
– По-моему, мы при первой встрече расстались друзьями?
– Конечно!
Студент выронил пакет – к ногам скользнула общая тетрадь и пара толстых учебников.
– Растяпа!
Она подобрала тетрадь и книги.
– Только, пожалуйста, на отца не обижайся, у него позиция такая… Он вообще с людьми сходится очень трудно…
– Дочь явно не в отца.
Студент покорно принял тяжелый пакет.
– Угадал?
– Нет, а ты что – хотел, чтобы я прошла мимо, когда ты здесь второй день мерзнешь?
Из дверей вышел парень в дубленке.
– Марина, ты ручку забыла!
– Спасибо, Валера.
Парень, явно не понимая ситуации, бесцеремонно приблизился и превратился в третьего лишнего.
Марина швырнула ручку в пакет, который студент все еще держал перед собой.
– Так мы, Валера, пойдем!
– Но ведь… Ты… Сама… Обещала…
– Завтра… Можешь подождать до завтра?
– Тебе видней.
Валера, отвернулся и вразвалочку зашагал к гостинице.
Марина непринужденно взяла студента под руку.
– Как мне надоели вздыхающие однокашники – ты даже не представляешь…
Студент молча кивнул.
– Думаешь, этому типу я нужна? Папины гонорары, папина машина, папина дача!
– Но ведь в душу человека не влезешь… Может, он цинизмом прикрывается из-за робости?
– Я всегда даю точную оценку… Не веришь? Вот у тебя глаза поэта!
– Мимо… Да, стихи люблю, наизусть порядком знаю, но чтобы самому… Это какую наглость надо иметь: Пушкин, Блок, Есенин – и вдруг ты со свиным рылом…
– Верно, сейчас стихи писать не умеют… Рифмовать могут, метафоры нагромождать – пожалуйста, а чувствовать и мыслить – это увольте… Проза – совершенно другое дело…
