Из-за того, что ему хотелось поскорей заснуть, хотелось, чтоб быстрей прошла ночь и наступило утро, когда он опять побежит сближать расколотые миры, он, наоборот, очень долго не мог уйти в сон, и не помогали ни чтение, ни курево… Володька осунулся и выглядел сейчас не краше, чем когда вернулся из-под Ржева. Обедать домой он не приходил, а у Тони, после того как уничтожили они присланные ее отцом ко дню рождения продукты, остались в доме только кофе и галеты, да и было им как-то не до еды.
– Володя, – как-то раз сказала Тоня, когда они стояли в прихожей и часы отбивали одиннадцать, – неужели скоро наступит настоящее прощание? Неужели?
То, что это наступит, знали они оба. Потому и были так напряженно-лихорадочны их дни, потому-то и летели так минуты, часы, дни… И уже не однажды повторяла Тоня:
– Я думала, любовь – счастье, а она еще и мука…
Да, но это была сладкая мука, потому что каждое прикосновение друг к другу, не говоря уже о прощальных поцелуях в прихожей, доставляло им ни с чем не сравнимое, не изъяснимое никакими словами блаженство, горькая острота которого усугублялась неотвратимым приближением конца Володькиного отпуска.
Однажды Тоня повела его на Новодевичье кладбище – была годовщина смерти ее матери, и они долго бродили среди памятников, пока не добрались до скромной могилы. Тоня положила несколько цветков, купленных при входе, а Володька немного отошел от нее, чтобы оставить ее одну, и стал осматриваться.
Здесь смерть была благообразна, даже величественна и красива, а перед Володькиным взором маячили разбросанные по полю, окровавленные, полураздетые, то скрюченные, то распластанные, еще не захороненные русские ребята, его одногодки, которым жить бы и жить, если б не война…
Когда Тоня подошла к нему, он задумчиво произнес:
– Интересно, сколько тут могил?
– Почему тебя это заинтересовало?
– Так, – пожал плечами он, а сам подумал, что такое вот кладбище, на котором хоронят уже сотни лет, можно было заполнить после двух-трех хороших наступлений стрелковой дивизии.
На обратном пути, проходя мимо большого памятника, Володька усмехнулся.
– Ради такой груды мрамора и бронзы можно даже захотеть помереть. – Перед глазами стояли одинокие бугорки с фанерными звездами, которые попадались ему по всей дороге, которой он шел с передовой.
Тоня заметила и горечь слов, и боль в глазах.
– Ты что-то вспомнил?
– Да так, – нарочито небрежно ответил он и взял ее за руку. – Пойдем.
Иногда они вместе ходили на Усачевский рынок и покупали один-два килограмма безумно дорогой картошки, и тогда Тоня командовала:
– Лейтенант Володька, вам сегодня наряд без очереди – чистить картошку.
– Есть наряд вне очереди. – И он отправлялся на кухню.
Правда, он очень скоро доказал Тоне, что чистить картошку в военное время – преступление. Ее надо варить в мундире.
Эту странную, почти семейную жизнь, только без ночей и близости, можно было бы назвать счастливой, если бы… Этих "если бы" было много. Первое и главное – это быстрота, с которой пробегали дни. Вторым "если бы" была Юлька. Потом – мать, с которой он не проводил и часа в день. Не был он и у матери Толи Кузнецова. Никак не мог решиться пойти к жене Степанова. Не очень-то ясно было с Сергеем, который, как сообщила ему мать, перешел на другую работу, где ему вроде бы дают бронь.
– Ты должен все написать Юле, – не раз говорила ему Тоня.
– Пока не могу. Понимаешь, если бы она была дома, не в армии, все было бы проще. Я сказал бы ей – и все… А сейчас… Это, знаешь, как ударить лежачего, – отвечал Володька, и она молча соглашалась с ним, но через несколько дней возвращалась опять к этому.
В отношении Володькиной матери, которая почти его не видела, Тоня была жестче.
– Ты находился с матерью больше половины своего отпуска. Остаток его – мой, и только мой, – заявила она однажды. – А потом, ты знаешь, для меня сейчас отец, брат – все ушли на второй план, а они же на фронте. Это страшно эгоистично, но я ничего не могу с собой поделать. Для меня сейчас существуешь только ты, лейтенант Володька. Я спокойна, только когда ты со мной. Разве у тебя по-другому?
У Володьки было, наверное, немного по-другому. Он был мужчиной, и та полная поглощенность своими чувствами, то напряженное, но бездумное состояние, продолжавшееся целую неделю, как-то расслабляло его, и эта расслабленность была ему неприятна, потому как знал он, что ему надо собраться, решить все вопросы перед тем, что его ждет. И Тоня стала замечать, как временами он уходил в себя, задумывался, хмуря брови, и его взгляд становился отрешенным.
– Я вижу, с тебя сходит понемногу хмель, Володя, – сказала она, грустно покачивая головой.
– Не в этом дело, Тоня.
– Да, я понимаю. – Тоня положила руку ему на лоб, потом, взъерошив волосы, сказала: – Можешь уйти сегодня, когда тебе нужно… Но мне, мне будет очень тяжело без тебя.
Мать ничего не говорила Володьке, но он видел – она была обижена, обижена глубоко, что ради какой-то девчонки (а кем для нее может быть Тоня?) он забросил и дом и ее. Когда он возвращался в полночь, она разогревала обед и молча подавала ему. Володька наскоро съедал его, после чего спешил в свою комнату, бухался в постель – скорей, скорей заснуть, чтоб быстрей прошла ночь и наступило утро.
Когда же вернулся он в шесть вечера, мать была не только удивлена, но и обеспокоена.
– Что-нибудь произошло? – спросила она.
– Ничего, мама, – улыбнулся он. – Просто этот вечер мы проведем вместе.
– Ну что ж, спасибо… Тебе без конца звонит Сергей. У него какие-то идеи в отношении твоего будущего. Вам необходимо встретиться. Это первое. Во-вторых, Володя, я не знаю, что отвечать Юле? Ну, а потом, по-моему, мне надо познакомиться с той девочкой, у которой ты пропадаешь.
– Самое сложное с Юлей, мама… Наверное, ей ничего не надо говорить. Скоро кончится отпуск, и все решится само собой… Что же касается этой девочки… Она Тоня. И у нас все очень серьезно.
– Ну, разумеется, очень серьезно. Разве в твои годы может быть это несерьезным, тем более ты знаешь ее уже больше недели. Так, кажется?
– Не иронизируй, мама, – улыбнулся он. – Сейчас я уйду на полчаса, вернусь, и мы поговорим.
* * *
К дому Толи Кузнецова он шел медленно и тяжело, а когда дошел, остановился и долго курил, забивая волнение. Наконец постучал в дверь.
– Мне кого-нибудь из Кузнецовых, – сказал он открывшей ему женщине.
Та внимательно посмотрела на него, на перевязанную руку на косынке и тихо спросила:
– Вы знаете, что Толя?… – Володька кивнул в ответ. – Проходите, темно у нас. Вот дальше, вторая дверь направо. – Она осторожно постучала. – Тетя Груша, к вам пришли.
Дверь открылась, и пожилая, гораздо старше его матери женщина, худенькая и маленькая, встретила его растерянным взглядом, который на миг высветлился надеждой. У Володьки сжало горло. Этого он больше всего и боялся – надежды, которую принесет его приход, и того, что эту надежду ему же придется и загасить.
– Я служил с Толей… – с трудом выпершил он.
– Проходи, сынок, проходи… Поняла я, что оттуда ты.
И робкое ожидание чуда, которое вдруг принес он, Толин товарищ, опять мелькнуло в ее глазах, и она вся как-то сжалась, оттягивая свой главный вопрос, а может, просто была не в силах его задать и напряженно вглядывалась в Володькины глаза, которые тот невольно прятал, боясь, что в них она сразу прочтет правду.
Они прошли в небольшую, забитую старой мебелью комнату… Володька продолжал молчать, мучительно решая, сказать ли правду или оставить надежду Толиной матери, не говоря ей, что был с Толей на фронте, но глаза женщины потускнели уже.
– Молчишь? Значит, правда?… Ежели правда, садись и рассказывай, как случилось это. Не бойся мою надежду убить, ее и нет у меня. Может, чуток на самом донышке души была. Рассказывай, сынок. Ты ж единственный, кто рассказать мне может, кто его перед смертью видел. Ты с ним и на востоке служил?
– Да.
– Тоже из института тебя взяли?
– Да.
– Ну рассказывай, да на мои слезы внимания не обращай… Мучился он перед смертью-то?
– Нет. Очень большой снаряд… Почти весь его взвод погиб.
– При тебе это было?
– Нет. Мы пришли ночью к передовой. Деревенька небольшая, разбитая. Моя рота пошла на самую передовую, а Толя со своим взводом остался в деревне. Вот тут мы и распрощались… Днем мы в наступление ходили, а вечером немец открыл очень сильный огонь и по передовой и по деревне. Вот в этот обстрел… Я на другой день утром пришел в штаб и… узнал…
– Значит, до самого фронту он и не дошел?
– Да… – Немного помешкав, он добавил: – Вы знаете, были такие моменты, когда завидовал я Толе, что отмучился он сразу.
– Да, да, понимаю, – рассеянно ответила она и прижала платок к глазам, а Володька весь напрягся, ожидая тех же вроде бы упорных слов, которые слыхал он от баб в проходимых им деревнях: "Ты-то живой остался…"
