– Елена Дмитриевна, – не унимался Аронович, – так вы на полном серьезе утверждаете, что именно ваш четырехлетний внук явился фактическим соавтором вашего зятя?
– Трехлетний! Ему четыре будет только через два месяца. Да, утверждаю!
– У меня нет больше вопросов! – адвокат был в шоке. Он никак не мог даже представить, что одним из его свидетелей все-таки станет незаявленная им на судебные слушания теща ответчика, которая подтвердила лишенные здравого смысла эти домыслы насчет соавторства ее внука. Да, все полтора месяца домочадцы Колмогорова ему об этом талдычили, но Семен Григорьевич знал одну простую истину: порой наглая ложь выглядит гораздо правдивее, чем чистая правда! А на суде – особенно! Поэтому многоопытный адвокат не стал рисковать и заявлять Елену Дмитриевну – чтобы не доводить дело до абсурда. Ну, кто на суде(!) может поверить в эти россказни?! – Он посмотрел на публику и усмехнулся про себя: это следовало ожидать – судя по изумленным лицам большинства из присутствующих в зале, к этим словам отнеслись, мягко говоря, с явным недоверием.
В зале воцарилась растерянная тишина.
– И вы верите всей этой чепухе?! – вдруг раздался голос до сих пор молчавшего истца. Грошев поднялся с места, нарушая процедуру, но, спохватившись и вспомнив вовремя, что раз он в свое время отказался от положенного ему адвоката, то мог выступать сейчас и в этой роли, обратился к судье: – Вы позволите, ваша честь?
Судья только кивнул в ответ.
– Уважаемые граждане, ваша честь, я не хотел здесь выступать в качестве адвоката самого себя по той простой причине, что это блистательно сделал прокурор, но теперь, когда суд стал превращаться, извините, в балаган, я молчать не могу и не хочу! Я лично уже второй раз слышу эту ахинею насчет гениального ребенка, неизвестно как получившего знания ученого. Да вы только вслушайтесь в это! Нас здесь что, держат за непроходимых идиотов? Чудеса, наверное, случаются, но в сказках, а не здесь, в здании государственного суда. Нет, я лично эти бредни слушать не намерен! Пусть даже тысяча экспертов подтвердят, что эти жалкие бумажки не подделка, но всему же есть предел, господа! Мы не в цирке, и фокусы нам здесь не нужны! Я решительно протестую против этого шоу с гениями ясельного возраста!..
– И напрасно, Валерка! – вдруг изрек мальчик своим неожиданно звонким голоском. Он смотрел в упор на Грошева, освобождаясь от опеки своей бабушки, которая все это время держать его за руку.
Зал ахнул. По рядам прошелся шепоток, который, нарастая, стал переходить в гул голосов: люди, не в силах скрыть свои эмоции. Такого видеть и слышать еще никому не доводилось!
Грошев, выпучив глаза, как-то боком попятился, с шумом опрокидывая стул, на котором сидел все это время. У него отвалилась челюсть. Мертвенная бледность покрыла все лицо. Нос заострился, а из открытого рта слышались только какие-то нечленораздельные звуки. Наступила немая сцена.
Теперь все взоры без исключения были направлены на маленького мальчика, который произнес эту фразу. Он ее изрек хотя и голосом ребенка, но тоном вполне взрослого, даже умудренного жизненным опытом, человека! Более того, человека, который мог себе позволить такое простецкое, если не сказать, фамильярное обращение к убеленному сединами респектабельному господину директору!
Наконец, Грошев обрел дар речи:
– Эт-то… что т-такое ты здесь сейчас сказал, м-мальчик? – спросил он сорвавшимся голосом, заикаясь, но стараясь придать ему отеческие интонации. Было видно, что он из последних сил пытается держать себя в руках. На его лице даже возникло некое подобие улыбки. – Ты нас здесь не п-пугай так! Кто тебя п-попросил так обратиться к взрослым людям? Бабушка?
– Не дури, Валерка! Ты меня прекрасно узнал, не так ли? Да и твоя давняя особенность – заикаться при сильном волнении – оказывается, никуда не делась. И выражение твоего лица совсем не изменилось с тех самых пор, когда еще в школе ты просил меня списать контрольную по химии! Ты ведь прекрасно знал наперед, что хоть я и не откажу тебе, но непременно замечу, что ты опять воруешь чужие мысли! Помнишь?..
В зале началось нечто невообразимое. Все повскакивали со своих мест в надежде подобраться поближе, чтобы не упустить из вида ничего, что здесь и сейчас происходило! Исключением не стал даже судья, который так и остался стоять с поднятым молотком, как монумент самому себе, забыв о том, что хотел грозно предупредить расходившийся зал.
– Что ты… вы… ты говоришь, м-мальчик? – заикаясь, произнес вконец убитый Грошев. Конечно же, он сразу узнал эти интонации, принадлежавшие только одному человеку на свете, всегда позволявшему себе разговаривать с ним, Валеркой Грошевым, в таком тоне. И именно эти слова произносил, перед тем как дать списать, его сосед и заклятый друг Викеша Осипов – Профессор.
Валерка был сражен наповал! Это было настолько странно и непостижимо, что прежняя реальность происходящего уже стала отходить на второй план, уступая место новой – той, в которой находились только они двое – два друга, ставших врагами. И теперь прошлое вновь вернулось. И не важно, что перед Валеркой сейчас стоял маленький белобрысый мальчуган, главное, что он смотрел на него глазами Профессора, говорил его словами, его интонациями, словно в теле мальчугана поселился сам Викеша, и это он, а не мальчонка, задавал свои вопросы бывшему соседу по парте.
– Так что, Валерка, может, ты хочешь, чтобы я рассказал всем, как ты меня подставил с олимпиадой по химии в восьмом классе? Как выкрал мою работу из учительской, поскольку не хотел моего первенства. А, когда поднялся скандал, и я догадался, кто это сделал, и пригрозил вывести тебя на чистую воду, ты меня умолял этого не делать и пообещал мне за это…
– Хватит, довольно, Викеша! Ну, зачем нам ворошить прошлое? – поспешно прервал его Грошев. Он говорил с мальчиком, обращаясь к нему, как к давнему знакомому, не осознавая, где находится и как это выглядит со стороны. Словно в прострации, он находился в полной власти Саньки, который между тем, как ни в чем не бывало, сложив руки на груди – любимый жест Викентия Сергеевича – стоял напротив своего визави.
– Что ты хочешь от меня? Зачем ты пришел? Ты ведь уже умер!
– А ты не догадываешься? Разве не ты затеял это судилище над моим учеником? Разве не ты, обвинив его в воровстве якобы твоей идеи, собираешься засадить его за решетку как последнего преступника? Тебе было мало тех денег, которые ты незаконно присвоил за фермент, открытый не тобой и даже не в твоем институте! Тебе надо было еще публично унизить хотя бы мою память! Стать, пусть и после моей смерти, первым, а не вечно вторым! Что ты скажешь на это, Валерка? Отвечай!
– Прости, Викеша! Я виноват перед… тобой… во всем! Знаешь, я хочу повиниться перед тобой: это ведь я тогда сказал отцу Нади, что в вашей семье наследственная патология…
– Я это знал, Валерка, от ее матери. Еще раньше мне Андрюха Спесивцев говорил, что видел тебя выходящим из ее квартиры, да я тогда не поверил. Никак не мог я подумать, что ты это сделаешь так подло – за моей спиной! Да, Валерка, ты то еще дерьмо! И всегда им был! Всю свою никчемную жизнь ты продолжаешь делать гадости. Имей в виду, Валерка Грошев, хотя бы и после своей смерти, но я все-таки намерен вывести тебя на чистую воду во всех твоих гнусных делишках и похождениях, начиная с учебы в институте. Пусть все узнают, что ты за фрукт! А свидетелем пойдет тот же Спесивцев. Помнишь, небось, ту нашумевшую историю с пропавшими деньгами из Комитета комсомола мединститута? Андрюха ведь видел тебя тогда…
– Викеша, я ведь извинился! Конечно, я заберу этот треклятый иск! Прости меня, если сможешь. Просто захотелось большего… славы захотелось… – Грошев опустил голову. Он напоминал провинившегося школьника.
Все, кто наблюдал эту сцену, поймали потом себя на мысли, что совершенно забыли в тот момент, с КЕМ разговаривал истец, перед КЕМ извинялся.
– Ладно, Валерка, Бог простит! А извиняться ты должен не передо мной – я-то тебя давно простил, все-таки и сам виноват, что не смог вовремя тебя разглядеть, остановить и уберечь от подлости. Все некогда мне было оглядеться, что вокруг-то делается. Для меня только работа и имела значение. А ведь были еще и люди, которые меня окружали, которым я был небезразличен. Нет, дорогой мой бывший друг, тебе придется просить прощение у Севы Колмогорова и моей дочери, а также у жены моей, Лены. Я все сказал, Валерка, и помни о своих словах и обещаниях! Итак, я жду!
Грошев, как сомнамбула, послушно повернулся к Севе и произнес дрогнувшим голосом:
– Извините меня, Всеволод Николаевич, за все извините! – затем он проделал то же самое в отношении Кати и Елены Дмитриевны, которая, прикрыв рот ладошкой, страдальчески глядела на бывшего грозного обвинителя.
Лицо Грошева было по-детски обиженным, но было видно, что он немного не в себе.
