Веннер, изучивший свет на перекрестках и в других местах, равно удобных для верных наблюдений, готов был изливать во всякую минуту свой ум, как городской насос изливает воду.
– Мисс Гефсиба, – сказал он однажды, – мне очень нравятся эти небольшие митинги по воскресеньям. Они очень похожи на то, чем я надеюсь наслаждаться, когда удалюсь на свою ферму.
– Дядя Веннер, – заметил Клиффорд сонливым, задумчивым тоном, – вечно толкует о своей ферме. Но у меня составляется для него мало-помалу лучший план. Погодите!
– Ах, мистер Клиффорд Пинчон, – сказал доморощенный философ, – вы можете строить для меня какие угодно планы, только я не отдам за них своего, хотя бы мне и никогда не удалось его исполнить. Мне кажется, что люди странно заблуждаются, накапливая богатства на богатства. Если б я вздумал это делать, то я бы, кажется, перестал верить в то, что Провидение властвует надо мною, или, по крайней мере, боялся, что город перестанет меня кормить. Я один из тех людей, которые думают, что свет довольно широк для всех нас, а вечность слишком длинна.
– Без сомнения, дядя Веннер, – заметила Фиби после некоторой паузы, которая нужна была ей на измерение глубины и верности этого изречения, – но для краткой нашей жизни надобно же обзавестись собственным домиком и хоть небольшим садом.
– Фиби, – сказала Гефсиба, перебивая разговор, – пора уже подавать смородину.
Между тем как великолепная желтизна заходящего солнца наполняла сад более и более, Фиби принесла хлеб и фарфоровое китайское блюдо со смородиной, только что собранной с кустов и пересыпанной сахаром. В этом состояло все угощение, если не считать воды – разумеется, не из зловещего источника. Между тем Хоулгрейв, очевидно побуждаемый только своею добротой, старался сблизиться с Клиффордом, и, таким образом, это время было, может быть, самым веселым, какое только проводил или должен был проводить впоследствии бедный затворник. Несмотря на это, в глубоком, наполненном мыслью, наблюдательном взоре дагеротиписта мелькало иногда – нельзя сказать, что злое, но вопросительное выражение, как будто он принимал в Клиффорде совсем не то участие, какое можно было предполагать в постороннем человеке, юноше и чуждом семейных связей искателе приключений. Впрочем, обладая способностью легко переходить от одного к другому расположению духа, он не переставал забавлять общество и до того в этом преуспел, что даже на сумрачном лице Гефсибы исчез оттенок уныния, и она сделалась, сколько это было возможно, похожею на остальную компанию. «Как он умеет быть любезным!» – думала Фиби. Что касается дяди Веннера, то он, в знак своей дружбы и благосклонности, охотно позволил молодому человеку снять со своей почтенной особы дагеротипный портрет и выставить его у входа в мастерскую, так как эта особа была очень хорошо известна всему городу.
Когда гости наслаждались таким образом своею скромной сходкой, Клиффорд мало-помалу оживился и сделался веселее всех, хотя трудно сказать, была ли это одна из колеблющихся вспышек души, к которым она способна и в своем исключительном состоянии, или же какой-то артист искусно коснулся какой-нибудь струны, издавшей музыкальные тоны. В самом деле, прекрасный летний вечер и участие этого небольшого кружка незлобивых душ могли естественно одушевить такую восприимчивую от природы натуру, как Клиффордова, и вызвать в ней ответ на то, что говорилось вокруг. Но он высказывал также и собственные мысли таким живым и причудливым языком, как будто они сверкали сквозь лиственный покров беседки и прятались в сети ветвей. Без сомнения, он бывал так же весел и с Фиби, но никогда не обнаруживал такого тонкого, хотя и сложенного особенным образом ума.
Но когда солнечный свет погас на всех шпилях, в глазах Клиффорда также потухло оживление. Он смотрел с каким-то неопределенно грустным выражением вокруг, как будто потерял что-то драгоценное, и тем горестнее для него была эта потеря, что он даже не знал, что это именно было.
– Где же мое счастье? – проговорил он невнятно, едва слышно произнося слова. – Много, много лет я ждал его! Поздно! Поздно уже! Где же мое счастье?
Бедный Клиффорд! Ты стар и изнурен бедствиями, которые никогда не должны бы были тебя постигнуть. С одной стороны, ты дряхл, с другой – полоумен; ты живая развалина, ты воплощенная смерть, как почти каждый из нас, только некоторые из нас разрушились и умерли не в такой степени и не так явно! У судьбы нет для тебя в запасе никакого счастья, если только спокойная жизнь в старинном наследственном доме с верной Гефсибой, долгие летние дни с Фиби и эти воскресные праздники с дядей Веннером и дагеротипистом не заслуживают имени счастья! Почему же нет? Если это не само счастье, то оно удивительно на него похоже, и всего больше похоже этим эфирным, неосязаемым свойством, по которому оно тотчас исчезает, лишь только всмотришься в него больше. Прими же от судьбы этот удел, пока не поздно, не ропщи, не спрашивай, но воспользуйся им как можно лучше!
Глава XI
Полуциркульное окно
По своей инерции, или как бы мы ни назвали прозябательное расположение духа Клиффорда, он готов бы был проводить день за днем бесконечно – по крайней мере, в летнее время – так, как мы описали на предыдущих страницах. Но Фиби, полагая, что для него полезно разнообразие сцены, предлагала ему иногда посмотреть на уличную жизнь. Для этого они поднимались вместе по лестнице на второй этаж, где в конце коридора было полуциркульное окно необыкновенной величины, оттененное двумя занавесами. Оно выходило на улицу над самим порталом; некогда перед ним высовывался балкон, но перила его давно уже разрушились и были сняты. Отворив это окно и скрыв себя в тени посредством занавесей, Клиффорд мог наблюдать великое движение мира, сколько его обнаруживалось на уединенной улице не слишком многолюдного города. Но сам он вместе с Фиби представлял зрелище интереснее всякого, какое только мог представить город. Бледный, седой, старый, печальный, но часто простодушно веселый, а иногда и поражающий умом, выглядывал он из-за полинялых красных занавесей, наблюдая монотонные повседневные явления уличной жизни с непонятным выражением живейшего интереса, и всякий раз, когда его чувство было чем-нибудь возбуждено, обращался за сочувствием к глазам блистающей молодостью девушки.
Как ни была скучна и уединенна Пинчонова улица, но Клиффорд по временам открывал в ней много предметов, на которые стоило посмотреть, и занимал, если не усиливал, свою наблюдательную способность. Вещи, знакомые маленькому ребенку, который глядит на них с самого рождения, казались странными Клиффорду. Вот, например, показывается кэб или ползет омнибус со своею многолюдной внутренностью, выпуская
