него Дом о Семи Шпилях в родное жилище и сделала сад любимым его местом. Считая себя человеком чрезвычайно проницательным, он думал, что он в состоянии видеть насквозь Фиби и все ее окружающее и читать девушку, как детскую повесть. Но такие прозрачные натуры часто бывают обманчивы в глубине своей – булыжник на дне источника гораздо дальше от нас, чем мы думаем. Поэтому дагеротипист, что бы ни думал он о способностях своей собеседницы, был увлекаем какою-то молчаливой ее прелестью и высказывал ей свободно, что мечтал он совершить в мире. Он изливал перед ней свою душу, как бы перед самим собой. Весьма быть может, что он забывал о Фиби, говоря с нею, что он был побуждаем только неизбежным стремлением мысли, которую энтузиазм и волнение делали симпатичною, и изливал ее в первый резервуар, достойный принять ее. Но если б вы посмотрели на них сквозь решетку садовой ограды, одушевленные движения и играющий румянец молодого человека заставили бы вас предполагать, что он влюблен в молодую девушку.
Наконец какое-то выражение Хоулгрейва дало Фиби случай спросить, что заставило его познакомиться с ее кузиной Гефсибой и зачем ему вздумалось поселиться в печальном старом доме. Не отвечая прямо на ее вопрос, он оставил будущее, которое до сих пор было темой его речи, и начал говорить о влиянии прошедшего как отражении будущего.
– Неужели мы никогда не отделаемся от влияния прошедшего? – воскликнул он воодушевленным тоном предшествовавшего разговора. – Оно лежит на настоящем, как труп какого-то великана!
– Я этого совсем не вижу, – заметила Фиби.
– Как же не видеть? – сказал Хоулгрейв. – Мы во всем зависим от людей несуществующих. Мы читаем книги мертвых людей; мы смеемся над шутками мертвых людей и плачем от их пафоса; мы больны болезнями мертвых людей, физическими и нравственными. Что бы мы ни вздумали делать по своему произволу, ледяная рука мертвого человека вмешивается в наше дело. Посмотрите, куда хотите, вы встретите везде бледное, неумолимое лицо мертвеца, от которого леденеет ваше сердце. И сами мы должны сделаться мертвыми, прежде чем проявится наше действительное влияние на мир, который уже не будет нашим миром, а будет миром другого поколения, с которым мы не сможем общаться. Я должен сказать также, что мы живем в домах мертвых людей, как, например, вот в Доме о Семи Шпилях!
– А почему же нам не жить, – сказала Фиби, – пока нам здесь удобно?
– Какое удобно! – воскликнул Хоулгрейв. – Разве здорово жить в этой куче почернелых бревен, на которых от сырости проступил зеленый мох? В этих мрачных, низких комнатах? В этих грязных стенах, на которых как будто остался осадок дыхания тех, кто жил и умер здесь в недовольстве судьбой и горестях? Этот дом следует очистить…
– Зачем же вы живете в нем? – спросила Фиби с некоторой колкостью.
– О, я занимаюсь здесь своей наукою, – отвечал Хоулгрейв. – Не по книгам, впрочем. Дом этот в моих глазах выражает для меня прошедшее со всеми его влияниями, против которого я сейчас ораторствовал. Я живу в нем временно, чтоб еще больше узнать его. Кстати, слыхали ли вы когда-нибудь историю колдуна Моула и что произошло между ним и вашим предком?
– Да, слыхала, – сказала Фиби, – очень давно, еще от моего отца, а раза два от кузины Гефсибы в этот месяц, что я живу здесь. Она, кажется, думает, что все бедствия Пинчонов произошли от этой ссоры с колдуном, как вы его называете. Да и вы, мистер Хоулгрейв, тоже как будто так думаете. Странно, что вы верите в такую нелепость, а отвергаете многое, что гораздо достойнее доверия.
– Да, я верю этому, – отвечал дагеротипист серьезно, – впрочем, не суеверно, но на основании несомненных фактов, и я вижу в этом явлении осуществление одной нравственной идеи. В самом деле, под этими семью шпилями, на которые мы теперь смотрим и которые старый полковник Пинчон предназначал быть наследственным домом для своих счастливых потомков в течение нескольких столетий, под этой кровлей с самого ее основания не было конца угрызениям совести, постоянно обманываемым надеждам, родственной вражде, разного рода страданиям, странным смертям, мрачным подозрениям, невыразимым несчастьям, – и все эти бедствия или большую часть их я мог бы документально произвести от одного безумного желания старого пуританина основать свое благосостояние неправыми средствами.
– Вы говорите слишком бесцеремонно о моих предках, – сказала Фиби, сама не зная, обижаться ли ей или нет.
– Я говорю здравые мысли здравому уму! – отвечал Хоулгрейв с жаром, которого Фиби не замечала в нем прежде. – Оно так именно и есть, как я говорю! Первоначальный виновник бедствия вашей родни словно до сих пор бродит по улицам – по крайней мере, бродит верный портрет его в душе и теле – со своею жалкой мечтой. Вы не забыли моего дагеротипа и его сходства со старым портретом?
– Как вы в самом деле странны! – воскликнула Фиби, глядя на него с удивлением и смущением, отчасти испуганная, отчасти рассмешенная.
– Да, я все-таки порядочно странный, я и сам это вижу, – сказал дагеротипист. – Но виноваты в том ваши предки. История их отложилась в моем уме с непостижимой для меня силой с того времени, как я живу в этом старом шпиле. Чтоб как-нибудь от нее освободиться, я обратил в легенду одно происшествие в роду Пинчонов, которое узнал случайно, и намерен напечатать его в журнале.
– А вы пишете для журналов? – спросила Фиби.
– Неужели вы до сих пор не знали? – сказал Хоулгрейв. – Вот какова литературная слава! Да, мисс Фиби Пинчон, в числе множества моих удивительных талантов я обладаю и талантом писать повести, и могу уверить вас, что мое имя красуется на обертках Грагама и Годнея для моих глаз не хуже прославленных имен, с которыми оно стоит рядом. В юмористическом роде я подвизаюсь на славу, что же касается чего-то трогательного, то мое перо не уступит луку. Но не хотите ли послушать меня?
– Охотно, если ваша легенда не очень длинна, – ответила Фиби и потом прибавила, смеясь: – И не очень скучна.
Так как дагеротипист не мог решить этого последнего вопроса сам, он вынул из кармана свою рукопись и начал читать под последними лучами солнца, золотившими семь шпилей, следующее.
Однажды достопочтенный Гервасий Пинчон прислал слугу к молодому плотнику Мэтью Моулу, чтоб он немедленно явился в Дом о Семи Шпилях.
– На что я понадобился твоему господину? – сказал плотник черному слуге мистера Пинчона. – Разве в доме есть какая починка? Это может быть,
