дом, и он казался предназначенным в качестве жилища хозяину, который мог устроить свою главную квартиру в переднем шпиле, а остальные распределить между своими шестью сыновьями; огромная же труба посредине должна была выражать символически гостеприимное сердце старика, которое согревает всех детей и делает одно великое целое из семи небольших меньших сердец.
На переднем шпиле находились солнечные часы, и плотник, подойдя к нему, поднял голову и заметил, который час.
– Три часа! – сказал он сам себе. – Отец мой говорил, что эти часы поставлены были только за час до смерти полковника. Как верно показывают они время тридцать семь лет! Тень ползет да ползет себе и все смотрит через плечо солнечному свету!
Ремесленнику вроде Мэтью Моула приличнее было бы явиться по зову джентльмена на задний двор, где обыкновенно принимали слуг и рабочих, или, по крайней мере, пройти в боковую дверь, куда являлся лучший класс торговцев, но в натуре плотника было много гордости и грубости, а в эту минуту, сверх того, его сердце горько чувствовало наследственную обиду, потому что, по его мнению, огромный Пинчонов дом стоял на почве, которая должна была бы принадлежать ему. На этом самом месте, подле ключа свежей, прекрасной воды, его дед повалил несколько сосен и срубил себе хижину, в которой родились его дети, и полковник Пинчон вырвал у него право на владение этой землей только из окостеневших рук. Итак, молодой Моул подошел прямо к главному входу, под порталом из резного дуба, и застучал так громко железным молотком, как будто сам старый колдун стоял у порога.
Черный Сципион поспешил на стук впопыхах и с изумлением вытаращил белки своих глаз, увидя перед собой плотника.
– Боже, помилуй нас! Что за важная персона этот плотник! – проворчал про себя негр. – Можно подумать, что он колотит в дверь своим самым большим молотком!
– Ну, вот я! – сказал сурово Моул. – В какую комнату идти к твоему господину?
Когда он вошел в дом, из одной комнаты второго этажа вдоль коридора неслась приятная меланхолическая музыка. То были слышны клавикорды, которые Алиса Пинчон привезла с собой из-за моря. Прелестная Алиса посвящала большую часть своего девичьего досуга цветам и музыке, хотя цветы, как всегда, скоро увядали, а ее мелодии часто бывали печальны. Она была воспитана в иностранных государствах и не могла любить новоанглийского образа жизни, который никогда еще не развил ничего прекрасного.
Так как мистер Пинчон ожидал Моула с нетерпением, Сципион, не теряя времени, провел к нему плотника. Комната, в которой сидел этот джентльмен, была так называемая разговорная умеренной величины, обращенная в сад, который оттенял отчасти ее окна ветвями плодовых дерев. Эта особенная комната мистера Пинчона была убрана щегольской и дорогой мебелью, вывезенной преимущественно из Парижа; пол был покрыт ковром – роскошь в то время необыкновенная! – так искусно и богато вытканным, как будто он состоял из живых цветов. В одном углу стояла мраморная женщина, которой собственная красота служила единственным и достаточным украшением. Несколько портретов, казавшихся старыми и отличавшихся мягким тоном своего колорита, висело на стенах. Подле камина стоял большой прекрасный шкаф красного дерева, выложенный по углам слоновой костью, – старинная вещь, купленная мистером Пинчоном в Венеции. В этом шкафу хранил он медали, древние монеты и разные мелкие и дорогие редкости, собранные им во время путешествия. Сквозь все, однако, эти разнообразные украшения видны были первоначальные характерные черты комнаты – ее низкий потолок с перекладинами и печка со старинными голландскими изразцами. Это была эмблема ума, заботливо снабженного иноземными идеями и искусственно утонченного, но не сделавшегося оттого ни шире, ни даже изящнее.
Два предмета казались всего больше не на своем месте в этой прекрасно убранной комнате. Один – большая карта, или землемерский план земель и лесов, начерченный, по-видимому, уже довольно давно, почерневший от дыма и засаленный кое-где пальцами. Другой предмет был портретом сурового старика в пуританском костюме, написанном грубою, но смелой кистью и с замечательно сильным выражением характера в лице.
У маленького столика, перед горящими английскими морскими углями, сидел мистер Пинчон и пил кофе, к которому он приобрел привычку во Франции. Это был очень красивый мужчина средних лет, в парике, спускавшемся локонами на плечи. Кафтан его был из синего бархата, с галунами по обшлагам и вокруг петель, а длинный его камзол сверкал в отсвете горевшего в камине огня своим золотым шитьем. При входе Сципиона, который ввел к нему плотника, мистер Пинчон немного повернулся, но потом принял свое прежнее положение и продолжал медленно допивать чашку кофе, не обращая внимания на гостя, за которым он посылал. Он не намерен был выказать грубости – он покраснел бы от такого поступка, – но ему не приходило в голову, чтобы человек в положении Моула имел претензию на его учтивость или сколько-нибудь о ней заботился.
Плотник, однако, подошел прямо к камину и встал так, чтоб смотреть в лицо мистеру Пинчону.
– Вы за мной присылали, – сказал он, – не угодно ли вам объяснить, в чем ваша нужда: мне нельзя терять времени.
– Я виноват, – сказал спокойно мистер Пинчон. – Я не намерен был отнимать у тебя время без вознаграждения. Тебя зовут, я думаю, Моул – Томас или Мэтью Моул. Ты сын или внук мастера, который строил этот дом?
– Мэтью Моул, – отвечал плотник, – сын того, который построил этот дом, внук настоящего владельца земли.
– Я знаю тяжбу, на которую ты намекаешь, – заметил мистер Пинчон с невозмутимым равнодушием. – Я очень хорошо знаю, что мой дед был принужден прибегнуть к помощи закона для поддержания своего права на землю, на которой построено это здание. Не станем возобновлять спора по этому предмету. Дело это было решено в свое время – решено справедливо, разумеется, и, во всяком случае, невозвратно. Но хотя это довольно странно, есть тут одно обстоятельство, о котором я хочу с тобой поговорить; и эта старая вражда – говорю не в обиду тебе, – эта раздражительность, которую ты сейчас обнаружил, также не совсем чужда делу.
– Если вам на что-нибудь нужно, мистер Пинчон, – сказал плотник, – мое естественное чувство обиды, так извольте, пользуйтесь им.
– Ловлю тебя на слове, приятель Моул, – подхватил владетель семи шпилей с улыбкою, – твоя наследственная досада, прав ты или нет, может иметь влияние на мои дела. Ты, я думаю, слыхал, что род Пинчонов со времен моего деда до сих пор еще доказывает непризнанное право на обширные земли на востоке?
– Часто слыхал, – отвечал Моул, и при этом, говорят, на его лице мелькнула улыбка. – Часто слыхал от
