— Ого, ничего себе, — произнесла она, вручая мне кусок пленки из девяти кадров. — Взгляни-ка на это.
На первых восьми кадрах была запечатлена экзотическая тропическая природа: пальмы, тропическое море, и на ее фоне — мисс Синглтон и мистер Маккинни. И мисс Синглтон была беременна! В последнем кадре, однако, не было ничего солнечного. Похоронная процессия в церкви, маленький гробик. Похороны ребенка.
— Ты думаешь, это отпевают младенца мисс Синглтон и мистера Маккинни? — спросил я.
Нетти кивнула с мрачным выражением лица.
— Печально, — вздохнул я.
— М-да, — отозвалась Нетти.
К этому времени совсем стемнело. Мы встали и пошли к Нетти. По пути мы решили, что если мисс Синглтон и мистер Маккинни и не женаты, то уж точно живут вместе. Кроме того, мы поняли, что они много путешествовали, любили музыкальные фестивали под открытым небом и часто просили кого-нибудь снять их на кинокамеру. И еще — я начал чувствовать странную смесь удовлетворения и стыда за то, что мы подсмотрели сцены чьей-то частной жизни — чувство, перекликающееся с тем, что говорила нам мисс Синглтон перед просмотром «Броненосца „Потемкин“».
По всей видимости, те же чувства обуревали и Нетти.
— Ты знаешь, мы видели только ту часть русской революции, которую Эйзенштейн хотел нам показать, — сказала она. — И я думаю, это применимо и к мисс Синглтон с мистером Маккинни — мы наблюдали только ту часть их жизни, которую они решили снять на пленку. И тот факт, что они вымарали эти эпизоды своей жизни, закрасив черным пленки, — тоже ведь о чем-то говорит, да? Я не думаю, что мы должны стыдиться, что заглянули в их прошлую жизнь. Но нам должно быть стыдно, если мы сделаем из увиденного нами те или иные выводы. Если мы будем судить их.
Думаю, что понял то, что сказала тогда Нетти. Я долго думал, прежде чем сказал ей, что мы не можем не делать определенных выводов. Если их ребенок умер, мы не можем врать себе, что они не испытывают горя. Но тут Нетти напомнила мне, что мы не можем быть абсолютно уверены в том, что младенец в гробу был их ребенком. Я согласился. Это была хорошая точка зрения. Приняв ее, я не чувствовал прежней уверенности в том, что с мисс Синглтон и мистером Маккинни случилось несчастье. Но мое чувство стыда не уменьшилось.
Когда я входил в свой дом, на улице уже зажглись фонари. Сестра прыгала на диване в гостиной. Мать, еще в лабораторном халате, что-то готовила в кухне. Мрачные мысли размылись и отошли на задний план.
— Эй там, в гостиной, нельзя ли уменьшить громкость? — крикнула мама сестре.
— Переключатель сломался, — шутливо отозвалась сестра.
Я вошел в кухню.
— А, это ты! А я уже стала волноваться. Почти пять, ты знаешь? — сказала мама, целуя меня в обе щеки. — Где ты пропадал?
Я ответил, что был у Нетти.
— Я вижу, вы крепко подружились.
— Нет, просто обсуждали наши дела в литературно-кинематографической группе, — возразил я упавшим голосом, защищаясь.
— Ладно, ладно, — ретировалась мама.
Я открыл холодильник, вытащил оттуда морковку и спросил маму, можно ли сказать, что она сделала выводы?
— Ты имеешь в виду мои слова о том, что вы подружились? — спросила она.
Я подтвердил, что именно это и имел в виду.
— Нет, это не называется «делать выводы». Это просто означает… поддразнивать.
Ох! Моя мама, кажется, пытается сострить. Я спросил ее, было ли то, что она сказала, остроумным.
— Нет, просто уклончивым, — парировала она, подмигивая мне.
Я терпеть не мог, когда она говорит и делает что-нибудь подобное. Я спросил, что значит «уклончивый», — она засмеялась и сказала:
— Пойди посмотри в словаре.
Я пошел в гостиную, где меня уже ждала сестра со словарем.
— Не подслушивай, — сказал я ей, открывая словарь и ища нужное слово. Когда я нашел его, то засмеялся. Как это я сразу не понял! Мать вошла в комнату и тоже засмеялась. Сестра присоединилась к общему веселью. Несколько секунд мы все вместе хохотали.
— Расскажите нам о доме, в котором вы жили.
— Наш дом был расположен в квартале странной формы — все стороны этого квартала были разной длины. Длина нашей стороны, ограниченной Тридцать третьей авеню, была наименьшей — три дома, наш посередине. К западу от нашего участка располагался огромный голландский особняк колониальной постройки с бело-зелеными ставнями — в нем жили Биллингтоны. Они вели какие-то дела по части пиломатериалов. К востоку стоял другой громадный дом — в тюдоровском стиле, черный с белым. Помню, над его дверью висела табличка, на которой золотом была выведена каллиграфическая надпись: «Левеллин», хотя фамилия живших в доме была О’Фаррелл. Эти люди были очень старыми; думаю, они там жили со времен Конфедерации. Но не важно. Наш дом был намного меньше других. У меня не было ни малейшего представления о том, в каком стиле он был построен, имел ли этот стиль собственное название, как у других домов. Я вовсе об этом не думал до тех пор, пока миссис Смарт не рассказала мне о стилях двух соседних домов. После этого я просмотрел в библиотеке кое-какие книги по архитектуре, но ничего похожего на наш дом не нашел. Это был просто белый оштукатуренный дом с красными ступенями крыльца. Вокруг него росло много кедров. Думаю, он был построен во время Великой депрессии[4].
— А ваша мать?
— Она выросла в Керрисдейле, торговом районе сразу к востоку от Шогнесси. Керрисдейл был исходно задуман как место, где могли жить представители разных классов. Это было тем, о чем нам как-то рассказала мисс Синглтон, когда Марги спросила ее, что такое утопия. В Керрисдейл жители Шогнесси ездили за покупками — Шогнесси был местом только для жилья, если вы понимаете, что я имею в виду. Но не важно. Моя мать была среднего роста. Она красила волосы прядями — частично в голубой цвет. Глаза у нее были зеленые, как и у меня. Когда я появлялся в Керрисдейле, кто-нибудь обязательно останавливал меня и спрашивал, не сын ли я такой-то. Они всегда улыбались, когда я отвечал положительно. Я воспринимал это как знак симпатии, которую они испытывали к моей матери, но позже понял, что большинство из них просто были счастливы, если в чем-то оказывались правы. Думаю, моя мать в молодости пользовалась репутацией «плохой девочки». И все потому, что ее отец умер, когда ей было всего десять лет. В тех местах бытовало мнение, что в доме, где нет мужчины, ничего хорошего происходить не может. Думаю, моя мать всю жизнь боролась с этим мнением. Она не хотела, чтобы люди, руководствуясь такой логикой, плохо думали о нас. Наверное, в этом крылась причина строгого соблюдения ею всевозможных условностей. Она была хорошей мамой.
На следующий день было наше последнее занятие в литературной кинематографической группе перед рождественскими каникулами. Утром в школе было торжественное собрание, на котором присутствовали все учащиеся, и все уроки были укорочены. В результате от занятия осталось всего несколько минут — как раз столько, чтобы исполнительный продюсер успела сказать нам, что мы были отличными учениками в течение всей четверти, что мы хорошо поработали и что она гордится каждым из нас. К нашему вящему удовольствию, она сообщила, что все наши пленки посланы в кодаковскую лабораторию и мы получим их проявленными в начале февраля.
Перед тем как отпустить нас, ИП спросила, есть ли у кого-нибудь вопросы.
— Придете ли вы к нам опять в январе? — поинтересовалась Марги Скотт.
Мисс Синглтон была, видимо, немало удивлена таким вопросом.
— Да, насколько мне известно, Марги, — ответила она. — Если, конечно, у вас нет на этот счет других сведений.
Марги пожала плечами. Тишина. Жужжание ламп дневного света. В воздухе повисло напряжение, совсем как при обсуждении фильма Алистера Ченя. Мы как будто окаменели и смотрели на самих себя, окаменевших. Четверть заканчивалась не на самой веселой ноте.
— Что же, — сказала после паузы ИП, хлопнув в ладоши, — ладно, приятных каникул!
Мы бросились к своим курткам и пальто, а она тем временем напомнила нам, что Рождество — время раздачи подарков и что лучше больше дарить, чем получать. Потом мисс Синглтон еще раз пожелала всем нам счастливого Рождества и сказала, что прощает всем все их проступки — за исключением меня и Нетти.
Мы с Нетти посмотрели друг на друга. Мы были по уши в дерьме и знали это. Понятное дело, это связано с кусками пленок, которые мы без разрешения смотрели.
Мне казалось, что прошли века, пока класс наконец опустел. Марги Скотт, никогда не упускавшая возможности помучить ближнего, особенно долго заматывала вокруг шеи и поправляла свой клетчатый шарф из шотландки, пока наконец исполнительный продюсер не выпроводила ее за дверь. Теперь пришло время мисс Синглтон мучить нас. Выдержав долгую паузу — из тех, что всегда сопутствуют всякому дерьмовому положению, — она сказала:
