спросил Том.
— Возвращаюсь на баржу. Может, рано утром придётся отчаливать. После восьми в любое время.
— Я прогуляюсь с тобой до Шеридан-Сквер, — объявил Том — Думаю там немного пошариться. Может чего добуду.
— А ты, Фэй?
— Я — нет. Я останусь. Слушай, Том, если получится чего взять, принеси с собой, ладно? Я завтра в город. Надо бы в магазине пальто нормальное притырить.
— Не попадись, — пожелал я. — Почему бы тебе не сплавить кой-чего из твоей скульптуры тому типу, который интересовался?
— Я собираюсь, но мне же надо во что-то одеваться. Так я ходить не могу. И мне хорошо бы вмазаться перед выходом.
— Разумеется. Ладно. Береги себя. Увидимся.
— Увидимся, Джо. Слушай, Том, постарайся побыстрее хорошо?
— Господи, да я не знаю, получится ли вообще достать!
— Ладно, но ты не задерживайся…
Когда мне было три года, я каждый вечер ложился спать с мягкой игрушкой, белой птицей. У нее было мягкое оперение, и я клал ее у лица. Но эта птица была мертвая. Бывало, я долго и сурово глядел на нее. Иногда я проводил ногтем большого пальца там, где раскрывался негнущийся клюв. Иногда сосал голубые бусины, пришитые вместо глаз. Когда клюв с трудом открывался и не хотел закрываться обратно, я начинал не любить эту птицу и требовал оправдательных объяснений. Птица явно была плохая.
К прошлому следует относиться с уважением, но иногда его надо оскорбить, изнасиловать. Ему никогда нельзя позволять окаменеть. Человек узнает, кто он есть. Каин. Авель. И тогда он создаст образ самого себя, внутренне последовательный, но лишь пока этот образ благопристоен, он может позволить ему противоречить внешнему миру. Человек противоречит внешнему миру, когда, к примеру, он повешен.
Такие размышления приходят на ум… таково моё одурманенное наркотиками состояние, единственный свидетель которому я сам, всего лишь метафорический граф, предлагающий тебе вечную смерть, покончивший с собой сотней непотребных способов, упражнение в духовной мастурбации, игру, которая удастся, только если играть в неё в одиночестве… И я записываю всё это, пытаясь нащупать путь к тому, откуда я ушел.
Мне всегда было сложно вернуться обратно к повествованию. Это как будто я мог выбрать любое из тысячи повествований. А по поводу того, которое выбираю я, то оно со вчерашнего дня стало другим. Я успел поесть, попить, позаниматься любовью, поторчать — гашиш и героин — за это время. Мне приходит на ум судья. Плохо позавтракал и повесил деревенского парня.
Книга Каина. Когда все сказано и сделано, «мои читатели» не существуют. Одни лишь бесчисленные невнятные индивиды. Каждый норовит перемолоть меня на своей собственной мельнице. Я не отвечаю за цели, с которыми они это делают. Ни одна книга не несет никакой ответственности. (Софокл ничью мамашу не пялил.) Не избавлюсь от ощущения, что право на подобное отношение в современном мире должно отстаивать.
Одному Господу Богу известно, где находятся те естественные пределы человеческого знания, вне которых мы не обязаны охотно верить границам, навязанным нам невежественно-рациональным страхом опыта. Когда я обнаруживаю, что заперт в несокрушимых бетонных стенах чужого страха, меня одолевает яростное желание вопить с крыши здания: — «Вы, бля, пидарасы! Помогите мне, срать я на вас хотел!» — меня останавливает благоразумие. Но как подчас стоит наплевать на прошлое, также подчас стоит побороться с благоразумием. Предупреждаю.
Я заявляю, что навязывать мне свои непроверенные моральные табу — это хамство, нахальство и бестактность со стороны любого человека или группы людей: что это опасно, как для меня, так и, хоть они не подозревают об этом, для моралистов: что едва подобное табу оформляется в закон, создастся тревожный прецедент. История пестрит примерами, милейший прокаженный задушен моральными предрассудками своего времени. Бдительность. Поспорим о правовых приоритетах.
Изучая наркотики (Я ни на секунду не претендую на то, что мой интерес к наркотикам состоял исключительно в изучении действия оных… Познакомиться с данным опытом, быть в состоянии постичь, любыми средствами, безмятежность выгодного положения «вне» смерти, обладать такой жизненно необходимой техникой — позвольте просто добавить, что от моей способности достичь этой необходимой точки временами зависело мое душевное здоровье) — изучая наркотики, я был вынужден идти на серьёзный риск, и постоянно напарывался на совершенно дикие законы, контролирующие их употребление. Из-за этих неумных законов и общественной истерии, симптомом коей они являются, я несколько раз оказывался в двух шагах от петли. Я требую изменить эти законы.
Истерическая гимнастика правительств, объединившихся в борьбе с атомной бомбой, в точности повторяется в их борьбе с героином. На героин, весьма ценный наркотик, как о том свидетельствует демократическая статистика, выливаются всевозможные ушаты говна. Возможно поэтому джанки, многие из которых обладают юмором отчуждения, называют героин «говном».
Мы не можем себе позволить оставить потенциальные возможности наркотиков в руках нескольких правительственных «экспертов», как бы они себя не называли. Мы должны бдительно следить, чтобы жизненно необходимое знание оставалось доступно широкой общественности. Бегло просмотрите эту историю и вы в этом убедитесь. Я, заботясь об общественной безопасности, рекомендовал бы, чтоб героин (и прочие наркотики) лежали вместе с вразумительной литературой об употреблении и злоупотреблении на витрине любой аптеки (находить возможным, чтоб человек мог иметь оружие, а наркотики нет!), и каждый, кому исполнился двадцать один год, мог их открыто покупать. Это единственный безопасный способ держать наркотики под контролем. В настоящее время мы поощряем невежество, издаем законы, работающие на то, что в мире происходят преступления, готовим почву для одной из самых гнусных узурпаций власти всех времен… и так во всем мире…
Вот о чем мог я рассуждать про себя, когда покидал Шеридан-Сквер, где мы с Томом расстались. Он пошел к «Джиму Муру». Иногда он просиживал там часами, как правило посреди ночи, приблизительно с двенадцати до трёх-четырёх. Бармены ему симпатизировали и не вредничали, когда он что-нибудь заказывал. Поскольку кафе работало всю ночь, это было удобным местом для встреч. Кофейная стойка представляет собой две буквы U, соединённые между собой очень коротким прилавком, на котором установлен кассовый аппарат. Столешница сделана из зелёной пластмассы. Стулья красные и хромированные. Ещё есть музыкальный автомат, автомат с сигаретами, повсюду стекло, и окна… в этом плюс заведения — огромные незанавешенные окна, выходящие на центральную часть площади. Сидеть тут можно только пока тебя не заметят всякие твои кореша-джанки, которые засекут, что ты поджидаешь. Ты похож на золотую рыбку в витрине зоомагазина. (В Нью-Йорке люди смотрят на тебя сквозь стеклянные окна закусочных; в Париже кафе выносят на улицу,
