Я даже несколько раз почти решался было попросить заведующего, чтобы её ко мне не пускали, но в последний момент обывательское начало, существующее, к несчастью, в каждом человеке, в данном случае проявляющееся в банальном и на самом деле совершенно надуманном человеколюбии, брало надо мною вверх ((4-c) Я — бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане).
В день, когда меня выписывали, мама опять в полминуты умудрилась взъебать мне мозга, и я напоследок деликатно пожаловался на неё Зое. Зоя снисходительно, но, вместе с тем, ласково мне улыбнулась и сказала: «Ну зачем Вы так, Максим? Ласковое теляти двух маток сосёт!..» и снова улыбнулась.
Несмотря на то, что взаимная симпатия между мною и Милой возникла едва не при первой встрече, мой путь к её сердцу был довольно-таки тернист и, само собой, долог. Более того, как стало понятно в будущем, до места назначения я так и не добрался, о чём, откровенно говоря, на данный момент нисколько не сожалею. Почти уверен, что не сожалеет и Мила. Тем не менее, справедливости ради, должен согласиться с собственной так называемой совестью в том, что тогда это было, конечно, иначе.
Общая схема моего покорения Милы Фёдоровой выглядела примерно так:
Первый год обучения в «Снегире» (мой 6-й класс — её 7-й) — я пытался постоянно острить, изображать из себя душу компании, постоянно писал какую-то псевдонаучнофантастическую белиберду про каких-то космических робинзонов, войны цивилизаций и прочее, дабы поразить воображение «возлюбленной», а заодно и всех присутствующих (что называется — оптом). На студийных праздниках я веселился так, что Ирине Викторовне Машинской приходилось порой делать мне замечания. Однажды я до того разошёлся, что простого «дёргания за косички» (а у Милы на тот момент действительно имелись две восхитительно инфантильных косички с бантиками, что придавало ей в моих глазах совершенно исключительный шарм) мне показалось мало, и с непосредственностью, удивившей меня самого, метнул в неё ириску, угодив прямо в её чашку с чаем. Мила чуть не заплакала. Когда мы в первый раз после этого инцидента принялись играть в буримэ, её вариант начинался со строчки «противный муравей Максим уехал в Антарктиду!», что я не без оснований расценил как знак внимания.
Кстати, о косичках и шарме, который они якобы придавали Миле.
В принципе, я не уверен, что так казалось ещё кому-то кроме меня, но у меня был до некоторого момента некоторый пунктик. Прямо скажем, до определённого возраста все мои подруги были меня старше. Естественно, чем младше был я сам, тем меньшая разница в возрасте меня, извиняюсь за выражение, устраивала. Так, например, Мила была меня старше всего на полгода, но это был не меньший срок, чем впоследствие почти десятилетняя разница с другой моей, извиняюсь за выражение, пассией. И вот, наверное, именно потому, что я физически чувствовал, что они действительно старше, в такой блаженный трепет приводили меня проявления в них детскости или наивности любого рода, как в манерах или в случайных фразах и интонациях, так и во внешности. Полагаю, что с точки зрения банального фрейдизма, я просто был одержим идеей Фикс, заключающейся в «удочерении матери». Почему Фрейд не учитывал такого варианта, когда разрабатывал свой «эдипов комплекс»? Не знаю.
Потом, со временем, все эти фишки тоже, словно корова языком слизала. Видимо, я наконец-таки вырос. Такая байда.
Второй год обучения в «Снегире» (мой 7-й класс, милин 8-й) — Ирина Викторовна решила родить ребёнка, и вместо неё в нашу студию явился человечец по имени Николай Кириллович Аксёнов. Как обычно, наиболее тесный контакт установился у него с Милой и со мной, поскольку мы оба — неглупые звери, и никогда не пропускали занятий. Я в тот период весьма крепко ухватил за жопу свою нехитрую научно-фантастическую ((4-a) Я — Бог! Я хочу созидать миры!!!) Музу, и Кириллыч сие во мне поощрял, а в Миле поощрял её страсть к стихосложению (в частности, склонность к философской лирике), хотя однажды, прямо скажем, не слишком тонко намекнул ей, что с категорией пафоса лучше обращаться осторожнее. Разумеется, Мила затаила на него обиду, поскольку считала для себя единственно возможным быть во всём первой, но внешне вида не подавала и продолжала регулярно ходить на занятия.
В самом начале года второго «Снегиря» её приняли в комсомол, и я, помнится, ей страшно завидовал, не говоря уж о том, что она иногда приходила в школьной форме старшеклассников, а я хоть и всегда успевал переодеться, но в школу ходил в мудацкой мальчишеской форме с мудацкой красной нашивкой в виде открытой книги в качестве символа знаний на правом рукаве абсолютно ублюдочной синей буратиноподобной курточки с идиотскими металлическими пуговицами, покрытыми «серебрянкой».
Однажды Николай Кириллович походя назвал наших девиц девушками, и я невольно покраснел. И ведь действительно они были уже вполне оформившиеся барышни с ясно читаемой грудью под блузками, кофточками, рубашечками, да и менструальный цикл у многих из них наверняка уже принял вполне регулярный характер. Что и говорить, я, конечно, немного комплексовал, хоть и старался не подавать вида. Утешало меня лишь одно: к своим 13-ти годам у меня уже сменился голос, да и сперма в процессе мастурбации выделялась вполне себе густая, и я знал, что далеко не все милины одноклассники, хоть они и старше меня на целый год, находятся на таком же завидном уровне пубертации, как я. Да, меня это успокаивало. Скажу больше, будучи сущим щенярой, я не всегда мог устоять перед искушением запрокинуть голову и сглотнуть слюну так, чтобы у меня зашевелился мой новоиспечённый кадык, и Мила, увидев это, врубилась бы, какая же я взрослая катапуська.
В тот год второго «Снегиря» наши отношения не стали ближе ни на йоту, и единственной возможностью общаться с Милой, а также скрытой целью посещения занятий, были совместные прогулки до метро «Краснопресненская» по пути домой. Хотя однажды я разошёлся до такой степени, что проводил Милу до самого её «Выхино» (тогда эта станция называлась «Ждановская») и даже сам испугался собственной смелости.
Третий год обучения в «Снегире» (мой 8-й, милин 9-й) — в этом году я существенно укрепил свои позиции. Ещё летом я не помню каким образом раздобыл милин адрес и накарябал ей письмецо с недвусмысленным предложением вступить со мной… в переписку. Целых полторы недели я бегал к почтовому ящику по три раза в день и, наконец, в одну из сред получил её «ответку». Мила на всё соглашалась, и мы натурально вступили с ней в переписку, носившую крайне «интеллектуальный» характер, что, конечно, было полным враньём самим себе. Хоть в наших письмах и не было продыху от всевозможных Достоевских, Пушкиных, Гёте, Шиллеров и иже с ними (впрочем, иногда туда затёсывались «Beatles», «Scorpions», «Аквариум» и «Алиса»), едва ли нас это интересовало, хотя сами мы безусловно со всем мудизмом юных сердец уверены были в обратном.
Естественно, мой расчёт оказался верным, и уже в сентябре к нашим письмам добавились долгие телефонные разговоры за жизнь, в ходе которых я опять же считал своим долгом перманентно острить. В октябре я осмелел до того, что начал заезжать за Милой в «Выхино» и вместе совершать долгий путь к «Снегирю».
Четвёртый год обучения в «Снегире» (мой 9-й, её 10-й и последний) — во-первых, уже в середине второго года Николай Кириллович нас покинул, и вместо него пришла к нам Ольга Владимировна, которая в течение последующих трёх лет в общих чертах познакомила тех, кому это, разумеется, было интересно, немного-немало со всей программой филфака по истории литературы от Софокла и Эврипида до Джойса и Кафки.
В год четвёртого «Снегиря» я вслед за Милой записался в школу юного филолога при МГУ на два семинара сразу: на «Поэтику» и на «Античную литературу». (Примерно в это же время одним из преподавателей в этой школе был, как выяснилось позже, Митя Кузьмин. Кажется, он вёл семинар по «серебряному веку». А может и какой-то другой.)
Мила начала туда ходить за год до меня, из-за чего стала периодически задвигать «Снегирь». В телефонных разговорах она объясняла свою измену тем, что якобы уровень «Снегиря» и ШЮФа соотносятся как школа и детский сад в пользу ШЮФа, то есть в пользу школы. Как я теперь понимаю, на самом деле всё было ровно наоборот, а милина любовь к семинару по поэтике объяснялась среди прочего и тем, что его вёл очень симпатичный аспирантик по имени Арутюн Ашотович Кочинян, который, конечно, эту поэтику в гробу видел, и, вообще, едва ли его в тот период интересовало что-либо кроме девок. Мила ещё искренне считала его «солнцем русской филологии». Но с поэтикой, в принципе, хуй бы!
Летом перед моим девятым классом ознаменовалось для меня событием, при воспоминании о котором я и сейчас тихо охуеваю и умиляюсь. К тому времени мы с Милой иногда уже позволяли себе прогулки никак не связанные со «Снегирём». Однажды мы отправились в Кузьминский лесопарк и там, после долгих мучительных сомнений, я всё-таки впервые в жизни взял Милу за ручку.
