Питер сказал:
– Чтоб убедиться, что он мне впору.
Ты так и сказал.
Если ты хоть что-нибудь помнишь, то вспомнишь и то, как жевал стебель травинки. Каким тот был на вкус. Как мускулы твоей нижней челюсти вздувались желваками – то на одной ее стороне, то на другой – пока ты жевал его, гоняя во рту по кругу. Одной рукой ты копался в земле меж сорняков, подбирая кусочки гравия или комочки грязи.
Все Мистины подружки плели свои дурацкие травинки. Чтобы сплелось какое-нибудь устройство, выглядящее достаточно реальным, чтобы считаться остроумным. И не расплелось при этом. Не имей оно аутентичного вида настоящего, доисторического, высокотехнологичного продукта индустрии развлечений, ирония бы просто не сработала.
Питер вручил ей чистый холст и сказал:
– Напиши что-нибудь маслом.
И Мисти сказала:
– Никто не пишет маслом. Уже давно.
Если кто-то из ее знакомых до сих пор вообще что-то писал, они использовали собственную кровь или сперму. И писали они на живых собаках из приюта для бездомных животных или на отлитых в форму желатиновых муссах, только не на холсте.
И Питер сказал:
– Спорим, ты до сих пор пишешь маслом на холсте.
– Почему? – сказала Мисти. – Потому что я умственно отсталая? Потому что я не знаю ничего поинтересней?
И Питер сказал:
– Просто, блядь, пиши.
Предполагалось, что они должны быть выше репрезентативного искусства. Рисования прелестных картинок. Предполагалось, что они должны научиться визуальному сарказму. Мисти сказала, они слишком дорого платят за учебу, чтобы не практиковать приемы действенной иронии. Она сказала, что прелестная картинка ничему не учит мир.
И Питер сказал:
– Мы недостаточно взрослые, чтобы купить себе пиво – чему мы можем научить мир?
Лежа на спине в их гнездышке из сорняков, закинув руку за голову, Питер сказал:
– Любые усилия будут напрасны, если у тебя нет вдохновения.
На тот случай, если ты, блядь, не заметил – ты, большой болван: Мисти действительно хотела понравиться тебе. Для протокола: ее платье, сандалии и мягкая соломенная шляпка – во все это она вырядилась специально для тебя. Если бы ты удосужился прикоснуться к ее волосам, то услышал бы хруст лака.
Она так сильно надушилась «Песней Ветра», что притягивала пчел. А Питер водрузил чистый холст на мольберт. Он сказал:
– Мора Кинкейд не ходила ни в какой ебучий художественный колледж.
Он выплюнул зеленый слюнявый комок, сорвал еще один сорняк и засунул стебель в рот. Он сказал, ворочая зеленым языком:
– Спорим, если ты напишешь то, что живет в твоем сердце, этот холст будет висеть в музее.
То, что живет в сердце Моры, сказала Мисти, это по большей части просто тупое дерьмо.
И Питер уставился на нее. Он сказал:
– А какой смысл писать то, чего ты не любишь?
То, что она любит, сказала ему Мисти, никогда не продать. Люди этого не купят.
И Питер сказал:
– Может, ты сама себя удивишь.
Это была Питерова теория самовыражения. Парадокс профессии художника. Как мы тратим свои жизни, изо всех сил стараясь выразить себя, когда сказать нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было системой причин и следствий. Хотим результатов. Ходкой продукции. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплина равнялись признанию и вознаграждению. Мы крутим рутинную мельницу наших художественных колледжей, перемалываем аспирантскую программу, чтоб получить степень магистра изящных искусств, и упражняемся, упражняемся, упражняемся. При всех наших великолепных навыках запечатлевать нам особенно нечего. Согласно Питеру, ничто нас так сильно не обламывает, чем когда некий конченый торчок, ленивый бродяга или пускающий слюни извращенец творит шедевр. Как будто случайно.
Какой-нибудь идиот, не боящийся сказать, что он действительно любит.
– Платон, – говорит Питер и поворачивает голову, чтобы сплюнуть зеленую жвачку в заросли сорняков, – Платон сказал: «Тот, кто подходит к храму Муз без вдохновения, с верою в то, что довольно одного лишь мастерства, так и останется сапожником, и его надменную поэзию затмят песни маньяков».
Он засунул в рот очередной сорняк и разжевал его, сказав:
– Так что превращает Мисти Кляйнман в маньячку?
Ее фантазийные домики и мощенные булыжником улочки. Ее чайки, кружащие над лодками ловцов устриц, что плывут домой с песчаных отмелей, которых она никогда не видела. Деревянные ящики на окнах, переполненные львиным зевом и цинниями. Ни за что, пусть ей трижды гореть в злоебучем аду, не станет она писать такое дерьмо.
– Мора Кинкейд, – сказал Питер, – ни разу не брала в руки кисть, пока ей не стукнуло сорок один.
Он принялся вынимать кисточки из ящика бледного дерева, скручивая кончики, заостряя их. Он сказал:
– Мора вышла за старого доброго плотника с Острова Уэйтенси, и они родили пару детишек.
Он принялся вынимать ее тюбики с красками, раскладывая их рядом с кисточками там же, на пледе.
– И все шло хорошо, пока ее муж не умер, – сказал Питер. – Потом Мора заболела, сильно заболела, чахоткой, что ли, или типа того. В те времена в сорок один год женщины были уже старушами.
И все шло хорошо, пока у нее не умер ребенок, сказал он, тогда-то Мора и написала свою первую картину. Он сказал:
– Может быть, люди должны пережить трагедию, чтобы начать делать то, что любят.
Ты сказал Мисти все это.
Ты сказал, что Микеланджело страдал маниакально-депрессивным психозом и изображал себя на своих полотнах мучеником, с которого сдирают кожу. Анри Матисс завязал с юриспруденцией из-за аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять только после того, как его правую руку парализовало, что покончило с его карьерой концертирующего пианиста.
Ты копался в своем кармане, пока говорил это. Ты собирался что-то выудить оттуда.
Ты говорил о Ницше и его третичном сифилисе. Моцарте и его уремии. Пауле Клее[14] и склеродерме, от которой его суставы и мускулы съежились так, что он умер. Фриде Кало и межпозвонковой грыже, усеявшей ее ноги кровоточащими язвами. Лорде Байроне и его косолапости. Сестрах Бронте[15] и их туберкулезе. Марке Ротко[16] и его самоубийстве. Фланнери О’Коннор[17] и ее волчанке. Вдохновению нужны болезнь, увечье, безумие.
– По словам Томаса Манна, – сказал Питер, – «Великие художники – великие инвалиды».
И все туда же, на плед, ты аккуратно выложил что-то. Там, на пледе, окруженная кисточками и тюбиками краски, сияла здоровенная стразовая брошь. Здоровенная, круглая, как серебряный доллар, брошь лучилась самоцветами прозрачного стекла, малюсенькими полированными зеркалами в круге желтых и оранжевых шутих, все зеркала – поцарапанные и мутные. Лежа там, на пледе, брошь словно взорвалась брызгами солнечного света. Металл был тускло-серым, впившимся в стразы крохотными острыми зубками.
Питер сказал:
– Ты слышишь хоть, о чем я толкую?
И Мисти подняла брошь. Блеск отразился прямо в ее глаза, и она была ослеплена, парализована. Отключилась от всего вокруг, от солнца и сорняков.
– Это тебе, – сказал Питер, – для вдохновения.
Мисти… ее отражение, разбитое дюжину раз, маячило в каждом стразе. Тыща осколков ее лица.
Обращаясь к искрящимся цветам у нее на ладони, Мисти сказала:
– Ну так скажи мне.
Она сказала:
– Как умер муж Моры Кинкейд?
И Питер, зеленые зубы, он выплюнул зелень в высокие сорняки, стеной окружавшие их. Черный крест на его лице. Облизнув зеленым языком свои зеленые губы, Питер сказал:
– Убийство.
Питер сказал:
– Они убили его.
И Мисти взяла в руку кисть.
Просто для протокола: говенная старая библиотека с обоями, что расползаются по швам, и дохлыми мухами в матовых лампах, свисающих с потолка, – все, что ты помнишь, по-прежнему здесь. Если ты помнишь. Все тот же истершийся глобус, пожелтевший до цвета нитроглицерина. Континенты, рассеченные на страны вроде Пруссии и Бельгийского Конго. Здесь по-прежнему есть табличка в рамочке, гласящая: «Каждый пойманный за порчей книг будет привлечен к суду».
Старая миссис Терримор, библиотекарша, носит все тот же твидовый костюм, вот только теперь у нее на лацкане – картонный кружок размером с лицо, гласящий: «Найди Себя в Новом Будущем с Помощью Финансовых Консультаций Оуэна Лэндинга».
То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
По всему острову ходят люди с точно такими же нагрудными бляхами или в футболках с каким-нибудь слоганом. За это они получают скромный приз или денежную награду. За превращение своих тел в афишные тумбы. За то, что носят бейсболки с телефонными номерами, начинающимися на «1-800».[18]
Мисти пришла сюда с Табби, чтобы найти книжки про лошадей и насекомых, – учитель Табби просил, чтобы она их прочла к началу седьмого класса, к осени.
Никаких компьютеров. Отсутствие связи с Интернетом или терминалами баз данных означает: здесь не будет летней публики. Сюда нельзя зайти с охлажденным кофе. Здесь не найти ни видеокассет, ни DVD. Говорить громче шепота не позволяется. Табби в детском отделе, а твоя жена – в своей собственной персональной коме: в отделе книг об искусстве.
