Вагон метро полупустой. Напротив меня — семья: муж, жена и двое детей. Сыну лет тринадцать, дочке лет семь. В одной руке у девочки — шар из «Макдоналдса», другой она теребит игрушечного котенка из «хэппи-мила». Жена разгадывает кроссворд в журнале «Отдыхай». Муж и пацан тупо смотрят перед собой.
Я поправляю гитару в чехле — чтобы не упала. Рядом со мной сидит пьяный мужик. Он широко расставил колени в синих спортивных штанах. Кожаная куртка расстегнута, под ней — сине-красный шарф.
Я раскрываю молнию рюкзака, достаю книгу. Илья Стогoff «Революция сейчас». В общем, мусор, но отдельные куски любопытные. Открываю, начинаю читать. Пьяный что-то бормочет под нос, я не слушаю.
Он резко придвигается ко мне. Я захлопываю книгу. Ему лет пятьдесят. Седые волосы, морщины, лысина. Сетка лопнувших сосудов на носу и на щеках.
— Ты только не дергайся, ты меня понял? Только не дергайся, — Он хватает меня за рукав.
Я вырываюсь, встаю, прячу книгу в рюкзак. Пьяный тоже встает, хочет схватиться за поручень, падает. Я отскакиваю. Он цепляется за сиденье, встает и идет на меня. Я бью его ногой между ног. Пьяный отлетает к дверям.
— Э, что ты делаешь? — орет мужик напротив. — Он тебя старше в три раза, в отцы годится, а ты его…
— Не лезь не в свое дело.
Он вскакивает и кидается на меня. Кулак летит в нос, я уклоняюсь. Сын мужика бьет по яйцам — неожиданно больно. Я падаю на заплеванный пол. Сын замахивается еще, попадает мне в нос. Ботинок мужика бьет в живот.
Поезд останавливается. Двери раздвигаются. В вагон заходит пожилая тетка, переступает через меня.
Мужик спрашивает:
— Ну что, хочешь еще?
Дочка стоить в стороне, наблюдает. Ее мамаша подходит к пьяному.
— Отец, вы как? Сможете встать?
Он не может — слишком много выжрал водки. Тетка помогает ему подняться и сесть на сиденье.
Я встаю, поднимаю рюкзак. Поезд трогается. На обоих стеклах в раздвижных дверях приклеена реклама «Дай пробке шанс». Я вынимаю из кармана платок, вытираю разбитый нос.
* * *
На балконе мокро. Я выставляю руку, на нее что-то капает. Мокрый снег. Но сегодня он меня не ломает. Скоро весна. Может, это последний снег.
В комнате звонит телефон. Я закрываю балконную дверь, беру трубку.
— Алло.
— Алло. Здрасьте. Сашу можно услышать?
— Это — Саша.
— Я насчет — объявления. Басист еще нужен?
— Да, нужен.
— Ну, супер. Я, в общем, и есть басист. Объявление я почитал в И-нете. Понравилось мне твое объявление. Социальный панк — это круто. А то панки сейчас, в основном, ребята тупые. Две темы у них — бухло и трах. Никакой идеологии. Так что, стоит попробовать. Если ты не возражаешь, конечно.
— Ты, может, хочешь послушать, что мы делали? У нас демо-запись есть…
— Да, это было бы классно. Знаешь что? Давай как-нибудь затусуем у «Зиг-зага» — ты мне «демку» свою дашь, ну и пообщаемся заодно, пива попьем. Все лучше, чем по телефону.
— Хорошо, давай.
— Завтра можешь?
— Во сколько?
— Часов в семь.
— Хорошо.
— Короче, я буду в черных джинсах, в старой потертой косухе. Волосы слегка длинные, ну и нашивочки на рюкзаке — «Гражданская оборона» и тэ дэ и тэ пэ. Да, кстати, я не представился — меня зовут Витя, но вообще — Курт.
* * *
Я и Курт стоим у «Зиг-зага» с бутылками пива. Пьяный чувак, присев на корточки и уставившись в землю, пытается что-то спеть. Рядом трутся два алкаша с опухшими мордами — «ветераны тусовки». Курт насыпал им «желтой» мелочи. Я дал пятак.
— Ты к наркоте как относишься? — спрашивает Курт.
— Скорей негативно.
— Я тоже. Наркотики усыпляют бдительность, превращают человека в овощ. Ему уже не до революции, не до чего. Алкоголь, в принципе, тоже плохо, но алкоголь проще контролировать. Ты приблизительно представляешь, что с тобой будет после первой рюмки, после второй и тэ дэ и тэ пэ. А таблетку съел — и хер его знает, что дальше. Нет, покурить травы — это максимум, и то не очень уж часто. Потому что расслабляет мозги. А если мозги слишком сильно расслаблены…
— Ну да, я тоже — если только травы…
— А вообще, время сейчас такое — не до травы. Ты веришь, что у нас тоже будет «оранжевая революция» или что-то подобное?
— Не особо.
— Вот и я не верю. А хотелось бы. Так задрали эти правители, все это чмо кагэбэшное, просто пиздец. Хотя мне — любой правитель в падлу. Для меня единственный строй — это анархия. Но и то, анархия — это когда ты один. А когда есть кто-то еще, то какая это анархия? Так, профанация.
— Но я не хочу, чтобы в музыке было много политики. Это тупо…
— А я не говорю, что должно быть много. Музыка — это музыка, а политика — это политика. Но надо высказывать идеи. Если, конечно, есть, что сказать. Вот тебе, как ты думаешь, есть, что сказать?
— Есть.
— Это заебись, это хорошо, это супер.
Недалеко от нас стоит компания чуваков с бородами и множеством сережек в ушах — «альтернатива».
— Пойду поздороваюсь, — говорит Курт. — Знаю одного. Мы с ним когда-то мутили, но проект обломился.
— Ну, я тогда, наверно, пойду. Диск послушаешь — позвони.
— Да, хорошо. Ну, давай.
— Давай, пока.
* * *
Техникум. Я, Леха и Курт идем по пустому коридору. Я спрашиваю у Курта:
— Ну, как тебе первая репетиция?
— Нормально. Нормальная группа, все супер.
У выхода сидит толстый охранник с тупой рожей, разгадывает кроссворд. Он недовольно смотрит на нас: придется оторвать свою жопу от стула и отомкнуть нам дверь.
Мы выходим на крыльцо. Четыре чувака выгружают из багажника «пятерки» гитары — тоже приехали репетировать. Курт машет рукой волосатому парню, волосатый кивает в ответ.
— Это Кубарь, — говорит Курт. — Я играл с ним в металльной команде, называлась «Вомбат».
Стоим в переходе, у киосков, напротив стеклянных дверей метро. У каждого в руке по бутылке «Клинского» — Курт угостил нас в честь первой репетиции.
— Панк-рок должен быть социальным и интеллектуальным, иначе это не панк-рок, а попсня, — говорит Курт. — Я херею от всех этих чистеньких мальчиков и девчонок, которые зовут себя панками, покупают кеды по три тысячи и майки по полторы и ходят на концерты «Наива».
— Да, поп-панк — это какой-то абсурд, — говорю я. — Все равно что «колхозный мерседес».
— Это, пиплы, оксюморон, — говорит Леха.
— Чего? — переспрашивает Курт.
— Это термин такой. «Колхозный мерседес» — это оксюморон. «Соленый сахар» — тоже оксюморон.
Леха ставит бутылку на заплеванную плиту, садится на корточки. Он вынимает из рюкзака книгу — Ален Гинсберг «Индийские дневники», — открывает, начинает читать.
В переход спускаются два мента, лейтенант и сержант, идут прямо к нам.
— Давайте-ка ваши документы посмотрим, — говорит лейтенант.
Я вытаскиваю паспорт, протягиваю ему, он листает, поднимает глаза на меня.
— Фамилия?
— Маркин.
Мент возвращает мне паспорт. Я не понял вопроса. Если он думал, что я этот паспорт украл, то я и фамилию мог посмотреть. Кроме того, в паспорте есть фотография.
Менты берут паспорта у Курта и Лехи.
— Ну, чего вы стоите здесь, а? Только засераете переход, вон сколько мусора из-за вас. — Лейтенант смотрит под ноги. На плитах валяются окурки, пакет от чипсов «Лэйс», раздавленная пачка от сигарет «L amp;M».
— Это не мы, — говорит Курт. — Мы только что подошли. Постоим, пиво выпьем — и бутылки положим спокойненько в мус-с-с-сорку. Ясно?
— Ты здесь не выебывайся, — говорит сержант. — Слишком умный. Здесь я говорю, что делать, ты понял?
— Ладно, пошли, — говорит лейтенант. — Этот черный говнюк уже ждет.
— Не, ты подожди, хули он…
— Сказал — пойдем. Время дорого…
Менты поднимаются по ступенькам.
— Ебаные акабы, — говорит Курт. — Ходят, пристают к людям…
— «Йедем дас зайне», — говорит Леха. — Каждому свое. Они делают свое дело, мы — свое. Их дело — мешать нам жить, наше дело — сделать так, чтоб они нам не мешали…
— Короче, если время есть, можно дернуть ко мне. — Курт допивает пиво, наклоняется, ставит бутылку на плиты. — Там должны мои друзья зайти — посидели бы, водки попили…
— Я бы с радостью, но у меня «стрела», — говорит Леха.
— С девушкой? — спрашиваю я.
Он кивает.
— А ты поедешь, Саня?
— Поеду.
* * *
Окна кухни в квартире Курта выходят на искусственный пруд. Пруд обложен бетонными плитами. Несколько мужиков удят рыбу.
Друзья Курта — Руди и Паша — похожи друг на друга: стриженые налысо, оба в черных свитерах и джинсах.
— Надо привлекать молодежь на свою сторону, — говорит Руди. — Причем, прежде всего тех, у кого мозги еще не до конца убиты пропагандой. Тех, кого хоть что-то еще волнует. Хотя бы неформалов каких-нибудь — чтобы не урло всякое.
