— Большинство неформалов ничем не лучше, — говорит Курт. — Такое же быдло. Слушают, например, металл или панк, потому что друзья это слушают. А может, и не слушают даже, а так, майки носят, нашивки, потому что модно…
— Ты бы лучше молчал, — подает голос Паша. — Такие, как ты, только говорить могут. Что ты конкретно делаешь, чтобы что-нибудь изменить? Или тебе, может, нравится то, что вокруг тебя происходит? Что людей винтят ни за хуй? Что политзаключенных в стране уже тысячи? Что информацию всю фильтруют? Что забивают людям мозги рекламой, превращают их в послушных зомби? Или ты думаешь, что все как-нибудь образуется, да?
— Ничего я не думаю. Я живу, как хочу. Если тебе это нравится — газеты распространять, агитировать, — заебись, флаг тебе в руки. Я тебя уважаю за это. Но я честно тебе говорю — заниматься всем этим мне в лом. Хотя идейно я с вами…
— На хуй нужны нам такие попутчики? — говорит Паша. — Балласт это, лишний груз.
— Ладно, хватит вам ругаться, — говорит Руди. — Давайте лучше добьем пузырь. — Он берет бутылку водки, начинает разливать. — Да, кстати, товарищи музыканты, а в концерт вы не хотите вписаться? Знакомые парни делают сейшн…
— Там, наверно, чисто партийные группы… — говорит Курт.
— Нет, скорей, разделяющие определенную идеологию. «Антибуржуй-фест» называется.
— Такую идеологию мы тоже разделяем, — говорю я. — А вообще, туда вписаться реально? И что, надо билеты выкупать?
— Вряд ли. А насчет реально, нереально… Нет ничего нереального.
* * *
Гримерка. На сцене лабает группа. Слышно их плохо, звук в клубе убитый. Перед началом феста звукач укурился «травой». Стас, организатор концерта, бегал, орал — не помогло.
Курт разговаривает с парнем — в очках, стриженный налысо, только сзади оставлен пучок выкрашенных в красный цвет волос.
— Сартр — совершенно другой тип экзистенциализма, чем Шестов, — говорит парень. — Он — активный, действенный экзистенциалист. А Шестов — созерцатель и наблюдатель.
— Ты хочешь сказать, как Камю? — спрашивает Курт.
— А причем здесь Камю? Мы, кажется, говорим про Сартра…
Я спрыгиваю со стола, выхожу из гримерки, двигаюсь по коридору. Прислонившись к стене, целуются парень и девушка. Еще одна девушка сидит на полу, положив голову на колени. Из ноздри свисает сопля. Ко мне подходит упившийся в жопу чувак.
— Джим, слушай, Джим…
— Я не Джим.
— Хуйня, Джим ты или не Джим. Мелочью не поможешь?
Я сую руку в карман, достаю пару рублей и «желтую» мелочь.
— На, держи.
— Спасибо.
Перед сценой с задником «Антибуржуй» слэмуют, едва не падая при столкновениях, десяток подростков. Еще человек тридцать столпились у стен. Большая часть их не смотрят на сцену.
Туалет. В писсуаре, в красноватой блевотине плавает бычок. Из крана в раковину течет тонкая струйка воды. Я расстегиваю штаны.
Захожу в гримерку. Чувак с красной прядью говорит:
— Не надо мне только про Летова. Заебали меня им уже. Всем он вдруг нравиться стал — просто пиздец какой-то.
— Ну так что, что нравиться стал? — говорит Курт. — Что, по-твоему, в этом плохого? Во-первых, не всем, и даже не многим. А во-вторых, если что-то нравится не только тебе и твоей тусовке, то, значит, уже все, говно? Так получается, да?
— Ничего не так. Не надо, пожалуйста, передергивать. Я тебе только сказал, что Летова я не люблю, что он — проститутка…
— Не, Макс, я тебе сейчас точно въебу. Ты выбирай выражения, ладно?
— Я говорю то, что думаю. Можешь делать что хочешь, можешь бить меня, можешь убить меня на хуй, но это ничего не изменит.
— «Нас невозможно изменить, нас можно только уничтожить»?
— Ага.
— Пошел ты, бля, в жопу, Макс. Ты завел всю эту пургу только лишь для того, чтобы понтонуться, показать, что у тебя насчет всего особое мнение. Разве нет? То сам говорил, что Егор — самый настоящий из всех живущих, то вдруг наоборот…
— Когда я такое говорил? Может, тебе он и «настоящий», а мне — нет. То он с НБП, то он с коммунистами, то вообще говорит, что это была игра — поигрался чувак и перестал…
— А разве не он в девяностом году распустил свою группу и три года вообще не играл? Помнишь его слова — «нас хотят сделать частью попса»?
Я говорю Курту и Лехе:
— Пора, наверно, строиться — эти уже давно лабают, должна быть последняя песня.
Леха закрывает книгу, «Джанки» Берроуза, прячет в рюкзак.
Сидим у стойки бара — я, Леха и Курт. Чисто выбритый бармен в белой рубашке — на панк-концерте он выглядит нелепо — ставит на стойку три рюмки водки. На край каждой рюмки надет ломтик лимона.
— Ну, за первый концерт в новом составе, — говорит Курт. — По-моему, все было супер.
— Слушали нас, конечно, не все… — начинаю я.
— Ладно, забудь. Сегодня никто никого не слушал. Много было левого народа. Не знаю вообще, откуда он взялся.
Мы чокаемся, выпиваем.
Подходит девушка в длинной джинсовой юбке и свитере крупной вязки, с тремя нитями бус.
— Привет, Курт.
— Привет.
Она целует его в щеку.
— Что, твоя новая группа?
Курт кивает.
— Я слышала. Правда, частично. Но, в общем, неплохо. По крайней мере, лирика не дебильная. А то большинство групп, которые, якобы, панки — у них тексты говно.
— Да, знакомьтесь, — говорит Курт. — Это — Эмма, она же Валя. А это — Саша и Алексей, мои, стало быть, соратники по группе.
Валя кивает нам обоим.
— Водки выпьешь? — спрашиваю я.
— Выпью.
Я поворачиваюсь к бармену, машу ему рукой.
У столика в углу свалены рюкзаки и Лехины тарелки, сверху — гитары. За столиком — я, Леха, Валя, Макс, Курт, Руди и Паша.
Макс говорит:
— Я не верю в непродажность КПРФ. Они берут деньги у бизнеса точно так же, как все остальные, продают места в списке…
— А причем здесь вообще коммунисты? — спрашивает Паша. — Разговор, вроде бы, шел об анархии?
— А что, анархисты чем-нибудь лучше? Наши, по крайней мере? Ездят за кордон на халяву, жрут там, бухают на западные деньги. А деньги, в конечном счете, дает тот же самый буржуй, против которого мы здесь вроде как протестуем…
— Не, ты задрал уже своей демагогией, — говорит Паша. — Я больше не могу это слушать.
— А тебя разве кто-нибудь заставляет? Мы в свободной стране живем — по крайней мере, формально. Не нравится — можешь отсюда валить куда хочешь, никто тебя здесь не держит…
Паша кидается на Макса, хватает за свитер, стаскивает его со стула. Очки Макса улетают под стол. Курт вскакивает, пытается их разнять. Я тоже встаю, хватаю Пашу за плечи.
Он вырывается, несколько раз бьет Макса в лицо, поднимается и идет прочь от нашего столика.
Макс одной рукой размазывает кровь по лицу, другой шарит по полу, ищет очки.
— С ним вообще ни о чем нельзя разговаривать, — бормочет он.
За столиком — я, Курт и Валя. Остальные уже свалили. Валя говорит:
— Все, политика кончилась. Раз нормальных выборов нет, это уже не политика, а балаган. Настоящая политика теперь только на улицах.
— Что значит — на улицах? — спрашиваю я.
— Демонстрации, митинги, и тэ дэ и тэ пэ, — говорит Курт. — Да, закручивание гаек капитальное. Он начинает напевать:
Заряжая праздничный автомат
Мы готовимся встретить грядущий
Новый тридцать седьмой
Новый тридцать седьмой
Новый тридцать седьмой
В клубе пусто. На часах — 00–58. К нам подходит охранник.
— Пора по домам, ребята. Все, мы закрываемся.
Метро. Людей на станции немного. Длинноволосый казах — или, может, киргиз, я плохо разбираюсь в национальностях — что-то читает в своем «наладоннике». Пьяный мужик топчется у колонны, голова болтается из стороны в сторону.
— Давай, провожу тебя, — говорю я Вале. Курт уже отвалился — ему ехать в другую сторону.
— А сам как потом доберешься?
— На «шефе». У меня осталось немного бабла.
— Ладно, поехали.
Трамваев не видно. В блестящих рельсах отражаются фонари. Я поскальзываюсь на тротуаре — днем растаяло, а сейчас подмерзло, — хватаюсь за Валю. Мы смотрим друг на друга, пьяно улыбаемся.
Валя тыкает пальцами в кнопки старого кодового замка — не открывается. Она тыкает снова, дергает дверь, открывает. Мы заходим в подъезд.
Поднимаемся по лестнице со стертыми ступеньками к сетчатой шахте лифта.
— Лифт не работает. Надо пешком, — говорит Валя.
— Какой этаж?
— Последний, шестой.
Я вынимаю из кармана мобильник, ищу в «контактах» номер мамы, набираю.
* * *
Открываю глаза. Я и Валя лежим на узкой кровати. Комната тоже узкая, потолок — высокий. Валя еще спит. Я вылезаю из-под одеяла, сажусь, поднимаю с пола трусы, надеваю. В комнате холодно. Я влезаю в штанины джинсов, застегиваю ширинку, подхожу к окну.
