Моника тоже не стала купаться. Она привезла с собой целую кипу газет и уселась читать. Почти в каждой газете была статья о выставке сюрреалистов, и, пока мы вытирались и сохли, Моника с Оливером зачитывали нам вслух избранные отрывки. Например, отзыв Дж.Б. Пристли, который сказал, что сюрреалисты «стоят за насилие и невротическое безумие. Они подлинные декаденты. У них за спиной – мрачные сумерки варварства, и эта тьма скоро затянет все небо, и наступит еще одна долгая ночь человечества». Дальше он называл нас охотниками до нездоровых сенсаций и сексуальными извращенцами. Помню, я высказался в том смысле, что все это особенно несправедливо сейчас, когда мы только что искупались и очень бодро сыграли в мячик. Интересно, а чем занимался сегодня сам Пристли? Вряд ли чем-то хотя бы на треть столь же здоровым. Наверняка он все утро сидел, выковыривал остаток недокуренного табака из своей отвратительной трубки.
Оливер развил мою мысль:
– Надо устроить сюрреалистический день здоровья с подвижными играми и спортивными состязаниями, и пригласить поучаствовать нашего жизнерадостного Джека Пристли. Kraft durch Unheimlichkeit, Сила в нелепых причудах, вот наш победный девиз.
Поля слегка озадачила фраза Пристли, что сюрреалисты – охотники до сенсаций.
– А что в этом плохого, стремиться к сенсации? – пробормотал он. – Все поэты стремятся к сенсации. А иначе зачем существует поэзия?
Эта последняя фраза послужила сигналом для Моники и стала началом ее интервью. Элюар говорил без запинки, легко и свободно, хотя и с неким дельфийским налетом двусмысленности, как прирожденный оракул. Я был рядом и слышал, что он говорит. Насколько я понял, он относился к поэзии как к силе, способной вызвать и осуществить политические изменения, и был искренне убежден, что место поэта – на баррикадах. Поэт -не тот, кто вдохновляется, а тот, кто вдохновляет. Вдохновенное слово поэта вернет рабочему классу естественную поэзию, которую у него отобрали капиталисты. Элюар процитировал Лотре-амона: «Поэзия должна твориться всеми, а не одиночками».
Элюар принялся рассуждать о неудачах Народного фронта во Франции, и Оливер, который ненавидел политику, заскучал и перебрался поближе к Кэролайн.
– А каково ваше мнение? Я уверен, у вас есть занятие поинтереснее, чем читать стихи.
– Но мне нравятся стихи. Я сейчас как раз читаю Бодлера. «Les Fleurs du mal». Вы читали?
Он не читал, и как-то даже слегка растерялся. Кэролайн продолжала, обернувшись ко мне:
– Бодлер такой мрачный, правда? И очень грустный. Непонятно, как ему удавалось писать стихи, если он постоянно грустил. У него все так красиво, и так зловеще. Он саму красоту превращает в ужас. И тем не менее, он любил кошек, и вообще все хорошее. И еще он любил море.
Она неожиданно выпрямилась и, глядя на море, прочитала чистым и звонким голосом:
Homme libre, toujours tu cheriras la mer! La mer est ton miroir; tu contemples ton ame Dans le deroulement infini de sa lame, Et ton esprit n’est pas un gouffre moins amer…*
* Свободный человек, от века полюбил
Ты океан – двойник твоей души мятежной;
В разбеге вечном волн он, как и ты, безбрежный,
Всю бездну горьких дум чудесно отразил.
Отрывок из стихотворения Бодлера «Человек и море» в переводе Эллиса.
Она прочитала все четыре строфы «Человека и море», и Элюар оборвал свои рассуждения о роли поэта в политике и замолчал, с любопытством глядя на Кэролайн. Оливер сидел с отвисшей челюстью. «Маленькой мисс машинистке» все-таки удалось произвести на него впечатление.
– Ничего себе, – выдохнул он.
Кэролайн улыбнулась и снова легла на горячую гальку. Она прильнула ко мне и прошептала на ухо:
– А ты бы хотел, чтобы я была Бодлеровской женщиной, искушенной и утонченно порочной, с острыми зубками и жестокой душой? Тогда мы смогли бы жить вместе в усыпанной драгоценностями нищете. И мы не слишком печалились о нищете, пока у нас были бы драгоценности.
Мы снова поцеловались. Она была такой мягкой и влажной – я словно тонул в ином море.
– Знаешь, ты на меня плохо действуешь. Ты – как шоколадный торт, такой же вкусный и вредный, – прошептала она. – Когда мы с тобой поцеловались в парке… я в первый раз целовала мужчину. Но ты не мог меня видеть, и мне казалось, что так безопаснее.
Я ничего не ответил, и она продолжала:
– У меня странное чувство. Я как будто росла в аквариуме, а ты пришел и его разбил. Мама с папой так меня оберегали, пытались спасти меня от «того самого человека». И вдруг появляешься ты, и я вдруг понимаю, что ты совершенно не «тот человек». Тот должен быть правильным, а ты неправильный. И мне это нравится.
Мы еще долго лежали, обнявшись, а потом Нюш, Гала и Оливер захотели пройтись по пляжу, поискать интересные камушки и деревяшки, и сказали, что мы непременно должны пойти с ними. Мы бродили по пляжу достаточно долго и отошли далеко от пирса, так что он пропал из виду. Прежде чем возвращаться, мы сели передохнуть. Оливер был само обаяние. Он хотел получить членство в «Магическом круге» и рассказал о своей подготовке к вступительному экзамену, а потом показал несколько фокусов на Галиных картах таро. После этого он принялся вынимать камушки из ушей всех присутствующих. Заливаясь безумным смехом, он сказал Нюш:
– Видите, у меня нет рукавов, чтобы что-то в них прятать. Однако повсюду в пространстве существуют невидимые карманы, и в них можно спрятать, что хочешь. Все дело в том, чтобы отвлечь внимание зрителей, пока ты шаришь в карманах пространства.
Как оказалось, Нюш не особенно понимала разницу между фокусом и волшебством. Я объяснил ей, что разница существует, причем разница принципиальная, и что Оливер не верит в волшебство. Но тут Оливер прекратил улыбаться и оборвал меня на полуслове. Он смотрел на меня как-то странно, как будто я чем-то его напугал, и теперь он меня боится.
– Еще два дня назад я бы полностью согласился с Каспаром. Но теперь я уже не настолько уверен… Нет… я уверен, но я не уверен, в чем именно…
Он растерянно замолчал, не зная, что еще можно сказать, и надо ли говорить вообще. А потом, к моему крайнему изумлению, он рассказал нашим спутницам о спиритическом сеансе на недавнем собрании «Серапионовых братьев» и о явлении духа по имени Стелла, которая под конец впала в ярость и едва не сломала планшет.
– Это имя меня зацепило, – признался Оливер. – Оно показалось мне значимым, символичным, хотя, почему – я не знаю. Я решил не забивать себе голову и сосредоточиться на репетиции номеров, которые я собираюсь представить приемной комиссии «Магического круга». А потом неожиданно я вспомнил, где я встречал это имя – Стелла.
Оливер выдержал паузу. Он был похож на трагического актера, причем похож даже внешне. Надо сказать, выглядел он потрясающе. Мне кажется, я даже знаю, почему он в тот день не купался: боялся, что у него потечет тушь.
– Вы, наверное, знаете, что название нашего объединения, «Серапионовы братья», происходит от одноименного сборника рассказов Эрнста Теодора Амадея Гофмана, немецкого композитора и писателя, жившего в девятнадцатом веке. Там есть персонаж, отшельник Серапион, который рассказывает удивительные истории и безоговорочно верит в безграничную силу воображения. Так вот, буквально на днях я совершенно случайно купил в букинистической лавке жизнеописание Гофмана Генри Клюта. Как оказалось, у Гофмана была непростая жизнь, в нищете и лишениях. В книге подробно разобраны истоки странных и жутких историй писателя, там написано о его страшной болезни, и вечном страхе сойти с ума, и злосчастной любви к молодой девушке, которую Гофман увидел на балу в Берлине. Гофман увидел ее и понял с первого взгляда – или ему так показалось, – что они предназначены друг для друга самой судьбой, и что их свел не случай, а притяжение двух родственных душ, и что их любовь будет вечной. Но этому не суждено было сбыться. Хотя Гофман действительно был тяжко болен, а девушка, такая прекрасная и сияющая в своем восхитительном бальном наряде, казалась самим воплощением юности и здоровья, на самом деле, она доживала последние дни. Стелла – так ее звали -умерла от чахотки еще прежде, чем Гофман решился признаться ей в любви.
– Мы, «Серапионовы братья», дети Гофмана, если угодно, приучили себя постоянно держаться настороже, чтобы узнать и откликнуться на эти таинственные судьбоносные откровения, которые все остальные называют «случайностями». Чудесное откроется только тому, кто готов к восприятию чуда. Я сразу понял, что имя Стелла – не случайность. Это был знак, посланный мне сквозь века, как свет далекой звезды. Я стал одержим этим именем, Стелла – что означает «звезда». Я думал о нем непрестанно, оно билось в моей голове в такт биению сердца. И вскоре мне стало ясно, что я влюбился в девушку по имени Стелла, влюбился просто за звук ее имени. Я действительно одержим. Amour fou, безумная любовь – вот название для моего состояния.
– Но как человеку добиться любви бестелесного призрака? Я не знал, да и откуда мне было знать. Но я сделал все, что было в моих силах. Навел порядок в моей грязной берлоге на Тоттенхэм-Корт-роуд, украсил ее, как мог, и в назначенный вечер накрыл ужин на двоих, зажег свечи, усыпал стол живыми цветами. Я не ждал, что она придет, моя бесплотная возлюбленная, но я сел за стол, и, пока ел, разговаривал с темнотой по ту сторону зыбкого света свечей. Сначала я лишь повторял ее имя: «Стелла, Стелла, Стелла, Стелла, Стелла». Всю свою силу воли я направил на визуализацию грезы о той реальности, что могла быть обозначена этим именем. «Стелла, я люблю тебя. Стелла, я буду служить тебе вечно, и поклоняться тебе, как богине. Стелла, я беден, но я обязательно разбогатею, если богатство сделает тебя счастливой. Да, я беден, но я талантлив… Нет, буду честным. Я – гений. И как писатель, и как иллюзионист. Я не бахвалюсь и не обманываю себя, потому что я вижу свои недостатки столь же ясно, как вижу достоинства. Мои недостатки… Я не буду, не должен скрывать от тебя свои слабости, Стелла. Ты узнаешь меня таким, какой я есть на самом деле. Ты узнаешь, что я тщеславный и очень завистливый. Мне нужно признание, нужно быть лучшим, и если при мне превозносят кого-то другого, меня это бесит. Я хочу, чтобы меня любили, но не решаюсь просить о любви. Меня больше тянет к мужчинам. Я боюсь женщин, всегда боялся. И только теперь, в первый раз в жизни я понял… почувствовал, что женщину можно любить».
