– Мы, «Серапионовы братья», дети Гофмана, если угодно, приучили себя постоянно держаться настороже, чтобы узнать и откликнуться на эти таинственные судьбоносные откровения, которые все остальные называют «случайностями». Чудесное откроется только тому, кто готов к восприятию чуда. Я сразу понял, что имя Стелла – не случайность. Это был знак, посланный мне сквозь века, как свет далекой звезды. Я стал одержим этим именем, Стелла – что означает «звезда». Я думал о нем непрестанно, оно билось в моей голове в такт биению сердца. И вскоре мне стало ясно, что я влюбился в девушку по имени Стелла, влюбился просто за звук ее имени. Я действительно одержим. Amour fou, безумная любовь – вот название для моего состояния.
– Но как человеку добиться любви бестелесного призрака? Я не знал, да и откуда мне было знать. Но я сделал все, что было в моих силах. Навел порядок в моей грязной берлоге на Тоттенхэм-Корт-роуд, украсил ее, как мог, и в назначенный вечер накрыл ужин на двоих, зажег свечи, усыпал стол живыми цветами. Я не ждал, что она придет, моя бесплотная возлюбленная, но я сел за стол, и, пока ел, разговаривал с темнотой по ту сторону зыбкого света свечей. Сначала я лишь повторял ее имя: «Стелла, Стелла, Стелла, Стелла, Стелла». Всю свою силу воли я направил на визуализацию грезы о той реальности, что могла быть обозначена этим именем. «Стелла, я люблю тебя. Стелла, я буду служить тебе вечно, и поклоняться тебе, как богине. Стелла, я беден, но я обязательно разбогатею, если богатство сделает тебя счастливой. Да, я беден, но я талантлив… Нет, буду честным. Я – гений. И как писатель, и как иллюзионист. Я не бахвалюсь и не обманываю себя, потому что я вижу свои недостатки столь же ясно, как вижу достоинства. Мои недостатки… Я не буду, не должен скрывать от тебя свои слабости, Стелла. Ты узнаешь меня таким, какой я есть на самом деле. Ты узнаешь, что я тщеславный и очень завистливый. Мне нужно признание, нужно быть лучшим, и если при мне превозносят кого-то другого, меня это бесит. Я хочу, чтобы меня любили, но не решаюсь просить о любви. Меня больше тянет к мужчинам. Я боюсь женщин, всегда боялся. И только теперь, в первый раз в жизни я понял… почувствовал, что женщину можно любить».
Теперь уже я сидел слушал, разинув рот. Меня поразило это откровение. Я ни разу не слышал, чтобы Оливер рассказывал о себе с такой беспощадной искренностью, и не знал, что мой друг способен на такой проницательный самоанализ. Сперва я подумал, что Оливер просто дурачится: то ли действительно придуряется, то ли отрабатывает на нас замысел очередного готического рассказа в манере Шеридана ле Фаню или того же Гофмана. Может быть, в скором времени мы увидим его в напечатанном виде, скажем, в «Blackwood’s Magazine». Но нет, это было совсем не похоже на всегдашний экспериментальный стиль Оливера, и к тому же, все было слишком серьезно и чересчур откровенно.
– Но я же из «Серапионовых братьев», – Оливер по-прежнему обращался к невидимой Стеле. – И я знаю, что надо делать: тренировать свою волю, чтобы ей покорилось пространство и время. Моя безграничная воля – вот источник моей гениальности. Человек либо относится к этому очень серьезно, либо вообще не задумывается об этом. Я – воплощение абсолюта, для которого не существует границ, и моя любовь к тебе, Стелла, в каком бы облике ты ни явилась, она тоже не знает границ. Я уверен, что мне удастся добиться успеха в жизни, но успех придет легче, и его вкус будет слаще, если ты будешь со мной, и мой гений прославит тебя в веках. Стелла, Стелла, Стелла. Приди ко мне, умоляю. Бедняга Гофман был болен и слаб. А я молодой, сильный, решительный. И, самое главное… да, сейчас я скажу очевидную вещь… но самое главное, я живой, а кости Гофмана давно обратились в прах.
Глаза Оливера горели огнем. И это не просто метафора. Они действительно сверкали, словно подсвеченные изнутри. Мне показалось, что у него сводит челюсти, и ему было трудно произносить слова.
– Весь вечер я говорил, обращаясь к пустой комнате. Покончив с ужином, я продолжал говорить в пустоту, но теперь я достал карты и затеял показывать фокусы, надеясь тем самым развлечь свою гостью, которой не было. И уже после полуночи – да, вскорости после полуночи – я вдруг почувствовал, действительно почувствовал, я не мог ошибиться, как что-то холодное и невесомое на миг прикоснулось к моему затылку. Это был поцелуй призрачной девы.
Жаркое солнце сияло в безоблачном небе. Слушая Оливера, я рассеянно наблюдал за детишками, которые строили замки из гальки, и за стариками, которые, закатав брюки повыше, безмятежно бродили по кромке прибоя. Этот пляж, залитый солнцем, и то, что сейчас говорил Оливер – это было настолько несовместимо, что меня бросило в дрожь. Я, конечно, не верил в существование Стеллы, призрака или вампира, но мне стало страшно, что мой друг сходит с ума.
Оливер натянуто улыбнулся и замолчал, глядя в пространство. Потом он обернулся ко мне с Кэролайн.
– Может быть, это был поцелуй абсолюта. Или же обещание грядущей любви. Но как бы там ни было, меня в первый раз в жизни поцеловала женщина. И что теперь? Я не знаю. Для того чтобы идти вперед, нужна карта, а у меня ее нет. Я знаю только одно: моя страсть к этой женщине – это священная страсть. И еще я уверен, что когда-нибудь в будущем, так или иначе, она явится мне во плоти, и тогда наша любовь совершится. Знаете, у меня ощущение, что я могу загипнотизировать реальность и заставить ее стать такой, какой нужно мне.
Он опять замолчал и задумался, словно решая, продолжать или нет. А когда снова заговорил, его тон сделался более будничным и прозаичным:
– Я хочу подготовиться к этому дню и собираюсь купить диван или кушетку… нет, лучше диван… красный бархатный диван, на котором мы со Стеллой займемся любовью. Я заложил все, что осталось от фамильных драгоценностей Зоргов, но мне все равно не хватает на новый. Придется брать подержанный. Беда в том, что я еще никогда не покупал мебель. Я просто не знаю, как это делается. Может быть, вы мне подскажете или даже поможете выбрать?
Кэролайн решительно покачала головой. Мне показалось, что ей было страшно. Этот новый и странно серьезный Оливер ее пугал. Нюш тоже разволновалась, и только Гала сидела, как ни в чем ни бывало, и улыбалась, щурясь на солнце, словно она и не слышала, что говорил Оливер. Оливер пожал плечами и больше не заговаривал о Стелле. Минут через пять мы поднялись и пошли обратно. Нюш, которая раньше работала манекенщицей, была стройной и худенькой молодой женщиной с совершенно очаровательным нежным личиком. На обратном пути она рассказала мне о своем детстве в Германии, о своих фантастических снах и коллажах, которые она составляла по мотивам этих сновидений.
После того, как Кэролайн прочитала по памяти Бодлера, и особенно после ошеломительных откровений Оливера о его призрачной страсти, я бы нисколько не удивился, если бы и Поль Элюар тоже сразил нас каким-нибудь неожиданным талантом типа умения плясать чечетку или играть на укулеле. Но нет. Они с Моникой просто сидели и разговаривали. Мне показалось, что Моника пытается разъяснить ему принципы и убеждения «Серапионовых братьев».
Так прошел день. Мы купались, играли в мяч. Поль посоветовал Кэролайн, кого еще из французских поэтов ей стоит прочесть. Они с Нюш настойчиво приглашали нас к себе в Париж. Сказали, что следует всячески укреплять связи между британскими и французскими сюрреалистами, и что Кэролайн, которая, как оказалось, еще никогда не была за границей, непременно должна посмотреть Париж. Они заставили ее клятвенно пообещать, что она непременно приедет во Францию вместе со мной, и Поль подарил ей сборник своих стихов с автографом, причем она вдруг застеснялась, и ему пришлось долго ее уговаривать принять этот скромный подарок. Я сделал несколько быстрых набросков, нарисовал Кэролайн, потом – Поля с Галой. Поль с Галой время от времени целовались, но Нюш как будто было все равно. Моника что-то строчила в своем блокноте, Хорхе задремал, а Оливер сел чуть в сторонке и погрузился в раздумья. Потом, помню, мы с Кэролайн говорили о том, что я мог бы иметь неплохой дополнительный доход, рисуя плакаты для железнодорожных или автозаправочных станций.
Я часто вспоминаю тот день. Если бы я обладал сверхъестественным даром Серапиона, я бы, наверное, остался в том дне навсегда, и до конца своих дней играл в мяч с Кэролайн и слушал рассуждения Поля о поэзии любви. Но вот что любопытно: меня не покидает свербящее чувство – смутное, странное, неуловимое, – что я в тот день провалил некий экзамен, о котором я даже не знал, что он был.
Пришло время ехать домой. Уезжать никому не хотелось. Кэролайн потеряла туфлю, и я донес ее до машины на руках. Не сказать, чтобы она была легкой, но мне было не тялсело. Потому что я был влюблен. Когда мы приехали в Лондон, Хорхе решительно заявил, что не повезет Кэролайн домой, потому что она непременно должна посмотреть его скромное жилище. Потом он вызовет ей такси и оплатит дорогу, и вовсе не в качестве одолжения. Дом Хорхе действительно стоил того, чтобы на него посмотреть. Он был одним из чудес и диковин Лондона и в каком-то смысле служил компенсацией его, в сущности, неинтересной и пресной личности. Хорхе жил в сделанном на заказ автоприцепе, который он называл своей «Колесницей», и который в то время стоял в переулке у Парк-Лейн. Он любил повторять, что когда-нибудь доедет в своей колеснице до самого Китая, и откроет отсталым вождям прелесть сюрреализма и, разумеется, будет курить только опиум.
