А сейчас я лежу на полу и делаю из фольги очередную порядочную хапку, А потом еще одну. У меня в голове — солнце. Каждую секунду я засыпаю и вижу лица. Они выглядят как человеческие, но это не люди. Их изменило абсолютное счастье и уже никогда у них не будет другого выражения лица, они даже не откроют глаз. Когда я просыпаюсь, я тоже вижу лицо — лицо Роберта. Он почему-то не уехал на пять дней. Я не знаю, что ему нужно, но я желаю, чтобы он это получил. Я желаю ему быть таким же счастливым, как и я.
Он протягивает в мою сторону руку с чем-то черным. Это опять дуло, пистолет. Но я уже нахожусь намного дальше, чем он мог бы меня послать.
Это было как столкновение. Как столкновение с чем-то охуенно твердым. Но я — настолько охуенно мягкий, что это превратилось в заебательскую нежность. Как бетон, сделанный из человека. Мускулистый, небритый и спрессованный воедино человек или люди, которые превращаются, типа, в бетон. Но я из всего способен сделать нечто супермягкое, идеальное для тискания. У меня с каждым так. И с собой, конечно же, прежде всего. Потому что я — самый сильный и самый мягкий.
Приблизительно так выглядят мои пробуждения, когда я просыпаюсь, все еще обкуренный.
Мне так хорошо, что я сажусь на корточки на кровати. А потом вспоминаю, что у меня есть помада. Я пытаюсь ею разрисовать простыню в вишневый цвет. У меня получаются только розовые линии, но они даже лучше — я засыпаю на них, потому что мне тепло, как в собственном животе.
А когда я просыпаюсь, то обнаруживаю в своем горле нечто сухое, но оно не царапает. Я кашляю, и оно вылетает. Такое маленькое и коричневое. Мне все еще очень хорошо. Мне так горячо, сладко, но темновато, будто бы вместо всего у меня — жидкий шоколад.
Немного позднее мне становится менее хорошо, но я открываю шкафчик с фотографиями лесных участков. Я велел сделать их специально к документации, так как я строю там кое-что. Но вообще-то это красивые снимки — с настроением. Только вот что-то мне все менее и менее хорошо. На одном из снимков — старый, но красивый дачный домик, с такой гуральской крышей.
Тогда я вспоминаю о помаде, а потом опять забываю. Я опять полностью превращаюсь в шоколад и, только проснувшись, могу подойти к зеркалу, чтобы сделать себе большие розовые круги на щеках. Я подвожу и губы. Мне всегда нравился цвет чайной розы. Он был не просто сладким — было в нем что-то еще. Но сейчас я немного сильнее его размазываю, и он становится еще розовее, Я подвожу себе под глазами серебряные тени. Так, чтобы они видели, что я не только сильная, но и сладкая. Очень сладкая, но пережила разное и способна быть холодной. Они будут меня уважать еще больше. Я не заканчиваю наводить тени, а только их подчеркиваю — делаю несколько штрихов под глазами, потому что так будет лучше.
Я засыпаю и просыпаюсь, а на простыне отпечаталось что-то розовое с моего лица — с губ, щек и из-под глаз. Такое легкое лицо, такое свободное и счастливое, словно само очертание. Но нечто похожее, нечто легкое происходит и со мной. Я выплевываю что-то из самой глубины горла. Потом встаю, но мне так хорошо, что я снова сажусь.
Потом я еще немножко курю. Я должен подойти к шкафу, поэтому мне становится немного менее хорошо, но когда я его открываю, то могу лечь на пол. Я закрываю глаза, как в теплой купели, и тихо бормочу, а когда опять смотрю, то вижу головы в шкафу, В шкафу стоят головы — без глаз, пластиковые, и каждая из них одета в отсвечивающий парик. Они смотрят на меня. А я думаю, что это Галактические Учительницы. Они приехали сюда, чтобы заниматься любовью, а потом насиловать мужчин, и через некоторое время становится очень хорошо, а когда я думаю, что они из пластика, то мне становится еще приятней.
Когда я опять просыпаюсь, то одеваю парик. Несколько часов катаюсь по кровати, все медленнее и медленнее. А позже — опять курю.
Помню, что утром следующего дня меня будит что-то в животе. Будто бы я должен родить нечто мертвое. Словно это мой ребенок, который не может жить. Но это только такая мысль, не сильно мешающая, так как во мне еще сохранилось тепло со вчерашнего дня. Я чищу зубы. Не ощущаю вкуса пасты. Но чувствую, что она очень приятно действует внутри меня. Я звоню к Ками. Ками стоит под дверью — он энергичный загорелый шатен, но побоится сюда войти. Я хочу лишь, чтобы он привел Пинг-Понга. Так они его зовут. В первый же день после того случая я велел им называть его Гением. Но они подумали, что я шучу.
Вообще-то Гений появился после того, как пацаны рассказали мне о вьетнамском баре «Тигр». Там работал какой-то узкоглазый говнюк, который готовил заебательские вещи. Пацаны рассказывали, что это наилучшее, что они в жизни ели. Они, конечно же, в жизни ели не так много разных вещей. Они не смогли бы вести программу «Готовь с нами». Но я, в конце концов, позволил им себя убедить. Но, правда, оказалось, что вьетнамец к тому же знает и китайскую кухню. Они привезли мне самое лучшее ю-чжоу, которое я когда-либо ел, только вот называлось это блюдо «цыпленок пикантный» — гнусно и по-базарному. Я приказал детям, чтобы они поувивались вокруг узкоглазого. Это было нетрудно, потому что все вьетнамцы курят. Он начал готовить для пацанов на шару, чтобы получать героин. А пацаны должны были научить его польскому языку, и это им в какой-то мере удалось. Вьетнамцы учатся быстро. А мне нужно было с ним объясниться. Я не хотел разговаривать с ним через переводчика. Я не хотел, чтобы какой-нибудь вьетнамец знал об этом разговоре. Я знал почти наверняка, что парень побоится прийти. Но он согласился при условии, что ему никогда не придется готовить на вынос. Он боялся, что если какой-нибудь вьетнамец съест приготовленную им жратву, то сразу же узнает, кто ее приготовил. И таким образом его нынешний работодатель и кредитор — у вьетнамцев почему-то принято, что работодатель всегда является и кредитором, — некий господин Транх узнает, куда пропал его повар. Тихий пансионат, спрятанный глубоко в лесах за Варшавой, как нельзя лучше подходил моему маленькому вьетнамцу, поскольку он боялся, что господин Транх будет его всюду искать. Парень все еще пахнул имбирем, но мне это даже нравится.
Когда произошла эта история, мне очень нужно было что-либо мягкое. Я велел ему приехать на всю ночь. Ему даже не надо было курить. Когда мы познакомились, у него уже было удалено то, отчего люди становятся твердыми. Он думал, что его ждет порция экстремальных нежностей. Но я не смог выдержать и до того, как он приехал, сам употребил немного мягкого вещества, и позднее лишь ласкал его, а немного погодя — себя. Но самое лучшее, что было этой ночью, — это то, что она, честно говоря, так до сих пор и не закончилась. Я до сих пор не выходил из комнаты.
Я делаю себе новый макияж специально перед приходом парня, Я — Императрица. Косые фиолетово-золотые тени. Губы — тоже вишнево-фиолетовые, И темно-синий парик. Я сегодня — Императрица, но такая сладкая и ослабевшая. Словно вот-вот уснет. Словно вот-вот уснет и уже никогда не вернется. Хотя тут так же, как и везде, — кайфово. Я ищу фольгу, но как раз в дверь звонит Ками. Он пришел с вьетнамцем. Ками запрещено входить и даже смотреть внутрь комнаты, на меня. Я спокойно открываю дверь и одновременно поджигаю фольгу. Мне очень сладостно разговаривать с вьетнамцем. Он понимает через слово, но догадывается, что я говорю одни лишь комплименты. Его немного пугает макияж, но, увидев его, он начинает понимать, что сегодня не будет экстремальных нежностей. Мне бы хотелось, чтобы он перестал бояться. Он не должен бояться, потому что Императрица хочет подарить ему все теплые моря — в одно мгновение. Я достаю серебряную коробочку с моим желтым порошком.
Мы выкуриваем с ним вторую, еще более крепкую хапку. Моя голова похожа на душ: из нее выливается что-то очень теплое на все тело, вниз. Я укладываю уже совершенно мягкого вьетнамца в кровать и раздеваю его, подготавливая к ласкам, А потом беру его за руку — и все просто чудесно. А немного погодя опускаю руку и мне очень приятно. Очень горячо и недвижимо. Вдруг звонит телефон.
Сначала звонит юрист, мой юрист — раз в неделю звонит действительно мой юрист. Сразу же после него — депутат, мой депутат. Интересно, знают ли они, что разговаривают с большим аквариумом, наполненным медом, который подвешен где-то высоко и колышется, как колокол. Наверное, знают, поскольку хотят встретиться.
Я не знаю, что им нужно, но, честно говоря, знаю, потому что им всегда нужно одно и то же. Чтобы я вытянул их из всего этого — из этих фирм, должностей, бизнеса, семей, детей, жен, домов. Из этой беготни по кругу за своим собственным, еще до конца не высранным, говном. Чтобы я раздел их донага и окунул в нечто похожее на море в Израиле. Вроде бы Мертвое, но теплое. Но Императрица уже начала строить для них домик. Они смогут спрятаться в нем. И преподносить себе самый сладкий в мире расслабон настолько долго, насколько они выдержат.
