Медленно начинает темнеть, но все еще хорошо виден газон. Он выглядит как зеленая скатерть в пятнах. Повсюду разбросаны большие коричневые куски в бордовых лужах. У меня тоже где-то есть бордовая помада, и когда я вечером уединюсь — один или с вьетнамцем, — то сделаю себе настоящий макияж. А может, и на все тело — мое или его тело.
Деревянная дверь, похожая на ворота в конюшне, открыта. Кто-то стоит в дверях с подносом, но засыпает на ходу и покачивается. Я целую его в голову и шею. Он постанывает, но не просыпается. Раньше тут был агротуристический пансионат, ранчо, школа верховой езды и конюшни. Я купил его со всем этим добром. На открытие мне пришло в голову приготовить татарский гриль, как в фильме о Чингисхане. Его когда-то показывали по телевизору — в те времена, когда еще показывали монгольские фильмы. Вьетнамец должен был вылить из бассейна всю воду, чтобы залить туда на метровую высоту специального соуса для гриля. Я нашел его потом в этом соусе, но его голова находилась над поверхностью. Я хотел его вытянуть, чтобы уксус и перец не обожгли его игрушечки, которые находятся в штанах. Но я засыпаю, а просыпаюсь, когда начинает темнеть, и там его наверняка нет. Я курю еще несколько раз по маленькой хапке.
У каждого моего ребенка есть своя квартирка. Квартирки маленькие, но очень мягкие. Но им и не нужны большие квартирки. Ни одно окно не подает признаков жизни. И очень хорошо. Не нужно, чтобы они двигались, ходили, ведь они в гостях у своей самой лучшей мамы. И думать им слишком много не нужно, они даже и не должны думать, чтобы шоколад не помутнел. У одного из них есть даже своя собственная фирма — маленькая, но неплохая: он придумал какой-то набор для приемов — пластиковая тарелочка с ручкой для стаканчика, чтобы можно было кушать стоя и ставить стаканчик на ту же тарелочку, с которой ешь, чтобы он не мешал. Он это придумал, а сейчас все у него это покупают, потому что никто раньше до этого не додумался. Он, наверное, сейчас о чем-нибудь думает, потому что большинство его мыслей, скорее всего, приятные. Но зачем? Так называемого успеха добиваются не для того, чтобы о нем думать, а для того лишь, чтобы уже ни о чем не надо было думать.
Из дома выходит Ками. Я приказываю ему забрать кумыс. Он делает это как-то очень четко. Так как при всем этом он вообще-то заторможенный. Сегодня он попросил у меня разрешения пыхнуть. Боялся, бедняга. Не нужно меня бояться. Я лучше всех знаю, что всем нужно немного счастья. Он наверняка хотел заныкать кумыс и выпить его завтра, чтобы его прочистило. Может, приказать ему выпить его прямо сейчас? И он, конечно же, выблевал. Маленькое наказание.
Я опять просыпаюсь. Уже почти совсем стемнело. Тихонько стрекочут галки, но как-то несмело. Должно быть, наши кони их возбуждают, но они для них все еще слишком горячие или слишком острые. Один из них, наверное, пошевелился. Нет, это кто-то заснул возле коня. Возможно, его привлекло тепло жаркого. Но зачем ему еще какое-то тепло? Он сам должен быть теплым как никогда. Когда я засну, а потом проснусь, то вытяну его из лужи и еще больше накурю. Хотя он никогда не достигнет такой степени обдолбанности, как я.
На следующий день я просыпаюсь утром со сладкими остатками обкура, но почти трезвая. Я выглядываю из окна. Муравьи сделали нечто наподобие муравейника на одной из наших кляч. Но это какой-то спокойный муравейник.
Я открываю двери комнаты. Я ожидаю бормотания заткнутого кляпом человека, но сначала входят парни и застывают в абсолютной тишине, увидев мой макияж.
— Смерть, — представляюсь я. Только теперь они успокаиваются и возвращаются к своему занятию. То есть тащат кресло, на котором сидит привязанный Лукаш. Его рот заткнут кляпом, а руки в районе большого пальца забинтованы.
— Раз в неделю — это слишком мало, — успокаиваю я. — Я знаю. Даже раз в день может быть слишком мало, если ты хочешь почувствовать себя так, как я.
Я вижу несколько розовых разводов, которые замечаю все чаще и не могу попасть иглой в его жилу, хоть она у него и набрякла. Лукаш тихо плачет. Жаль, что не от волнения. Я приказываю Ками закончить укол. Ками умеет делать уколы — когда-то он их делал себе.
Через некоторое время Лукаш, конечно же, переживает то же, что и я. Потом его глаза расширяются и становятся косыми, а через кляп просачиваются коричневые струйки. Это блевотина, он задыхается ею. Я приказываю всем ребятам со мной пыхнуть, потому что от этого им станет лучше. Я подаю им фольгу, комната наполняется дымом и устанавливается атмосфера, как на обеде у старой, мудрой и очень любимой родственницы.
В час приезжает депутат. Он нигде не может найти своего ребенка, который убежал из реабилитационного центра три месяца назад.
Только сейчас, когда у него серое, обездвиженное лицо, видно, как он сильно похож на сына. Ему наверняка мешает мой макияж. Может, он думает, что это как-то связано с делами клуба.
Нужно основать закрытый клуб, но только для нескольких десятков человек. Недавно я купил подвал в центре — как раз что надо. Необходимо установить одно правило: в клубе в течение 24 часов в сутки должен находиться по крайней мере один обдолбанный. В этом месте всегда будет героин. И если кому-либо захочется купить геры и обкуриться, то он всегда сможет туда прийти. У него там будет, типа, самый лучший домик. Для тех, кто не сможет выехать из города в мой сельский домик. Я знаю тут одного, который мог бы таким клубом управлять и даже украсить его золотыми проволочками, хотя этот один, возможно, скоро умрет. Депутат боится этих клубных игр. Он боится провала, налета полиции, компрометации и всего, чего только может бояться такой депутат. А я ему помогу. Я дам ему нечто намного лучшее, чем сын. Я принесу ему облегчение.
Я вытягиваю фольгу и жду. После нескольких секунд депутат указывает на фольгу. Он сделал свой выбор, чтобы почувствовать себя лучше. Он делает три глубокие хапки и становится мягким, почти плюшевым — и я его могу щупать, переворачивать и поднимать.
Но мне приходит в голову мысль, что, может, будет еще лучше, если я ему покажу его сына. Он увидит, что его совершенно не мучит большое горе. И только тогда он поймет, как он охуенно счастлив.
Он умоляюще смотрит на меня и на фольгу.
— Спокойно. Принцесса Гера сейчас придет к тебе, — говорю я. А до него медленно начинает доходить, что не макияж является ненастоящим, а то, что находится под ним.
Я очень медленно раскачиваю его на кровати, а он блюет чем-то светлым.
Когда депутат погружается в свой самый лучший сон, я звоню так называемому Ломаному. Его так называют, потому что у него сломанный нос. Он живет в однокомнатной квартире, завешанной кусками золотых проволочек. Золотые проволочки — это его наваждение, и он когда-то накупил их целую кучу. А сейчас он их продает, чтобы купить себе дряни.
— Алло? — говорит Ломаный своим грубым, но слегка мяукающим голосом, как у ребенка-великана.
— Алло, это я, — отвечаю я и знаю, что по его телу бегают мурашки. — Ты должен ко мне сейчас прийти.
— Ну, знаешь, ну я приду, но я не знаю, насколько это будет быстро, ты же знаешь…
— Что я знаю?
— Ну, я несколько раз по дороге к тебе засну, когда выйду в город. Ну, знаешь, ну, всюду в городе должны быть такие маленькие капсулы размером с человека, не больше, обитые изнутри какой-нибудь тканью. Чтобы человек, который идет по городу и вдруг чувствует, что он не в себе, ну, чтобы он мог там спрятаться и чтобы там ничего другого не было.
— Я приготовлю для тебя такое место, что когда ты придешь, то тебе уже не нужно будет вообще выходить.
Я слышу, как где-то там, по другую сторону телефонной трубки, переливается какая-то тяжелая масса. Он наверняка поднимается, он наверняка придет. И, конечно же, наверняка уже никогда отсюда не выйдет.
Я зову Ками в мою маленькую закрытую комнатку. Ками сегодня трезвый и твердый. Он вообще очень часто должен быть твердым, потому что он следит за тем, чтобы все было в порядке и так далее. Каждый раз, когда он курит, то очень сильно это переживает, потому что для него курение является чем-то, что ломает твердого парня. Я даже придумываю для него специальное упражнение, чтобы он на трезвяк почувствовал такую же мягкую привязанность, какую Чувствует под действием героина.
Вчера он курил, поэтому у него наверняка страшный запор. В центре комнаты я кладу большое зеркало в золотой раме. Ками входит в комнату, а я приказываю ему раздеться и присесть на корточки перед кроватью.
Потом мне становится так хорошо, что я на минутку засыпаю. А когда опять вижу Ками, оказывается, что он вообще не раздет. Он стоит над зеркалом и, не отрываясь, смотрит на меня. Меня посещает видение: Ками сидит на корточках, тужится и пытается посрать по моему приказанию, а я сижу и наблюдаю за его задним проходом в зеркале, не выходит ли оттуда какая-нибудь засохшая коричневая какашка. Я объясняю ему, что это такое маленькое наказание за тот ебучий кумыс и за то, что он тогда так у курился, что уснул возле запеченного коня. Но он все еще не шевелится.
