Белые обвиняют его в том, что он черный. Виновен.
Черные обвиняют его в том, что он белый. Виновен.
Чистокровные обвиняют его в том, что он индеец. Виновен.
Индейцы-предатели обвиняют его в том, что он метис. Виновен.
Мачисты обвиняют его в том, что он феминист. Виновен.
Феминисты обвиняют его в том, что он мачист. Виновен.
Коммунисты обвиняют его в том, что он анархист. Виновен.
Анархисты обвиняют его в том, что он ортодокс. Виновен.
Англосаксы обвиняют его в том, что он чикано. Виновен.
Антисемиты обвиняют его в том, что он занимает проеврейскую позицию. Виновен.
Евреи обвиняют его в том, что он занимает проарабскую позицию. Виновен.
Европейцы обвиняют его в том, что он азиат. Виновен.
Сторонники правительства обвиняют его в том, что он оппозиционер. Виновен.
Реформисты обвиняют его в том, что он ультра. Виновен.
Ультра обвиняют его в том, что он реформист. Виновен.
«Исторический авангард» обвиняет его в том, что он апеллирует не к пролетариату, а к гражданскому обществу. Виновен.
Гражданское общество обвиняет его в том, что он нарушает его спокойствие. Виновен.
Финансовая биржа обвиняет его в том, что он сорвал ей обед. Виновен.
Правительство обвиняет его в том, что он спровоцировал увеличение потребления таблеток от изжоги в государственных секретариатах. Виновен.
Серьезные обвиняют его в том, что он шутник. Виновен.
Шутники обвиняют его в том, что он серьезен. Виновен.
Взрослые обвиняют его в том, что он ребенок. Виновен.
Дети обвиняют его в том, что он взрослый. Виновен.
Ортодоксальные левые обвиняют его в том, что он не осуждает гомосексуалистов и лесбиянок. Виновен.
Теоретики обвиняют его в том, что он практик. Виновен.
Практики обвиняют его в том, что он теоретик. Виновен.
Все обвиняют его во всем плохом, что с ними происходит. Виновен.
Поскольку признавать на предварительном слушании больше нечего, Следователь P.S. сообщает об окончании сессии и улыбается, представляя себе поздравления и чек, которые получит от начальства…
P.S., где рассказывается о том, что было услышано 16 февраля 1995 г., во второй половине седьмого дня нашего отступления.
— Почему бы вместо этого отхода нам не атаковать? — выдает мне Камило посреди подъема, как раз в момент, когда я больше всего озабочен тем, чтобы набрать достаточно воздуха и не упасть в овраг, который совсем рядом. Я не отвечаю и знаком приказываю ему подниматься. На вершине холма мы втроем присаживаемся. Ночь приходит в горы раньше, чем на небо; в сумерках этого нерешительного времени свет уже перестает быть светом, дрожат тени и издалека доносятся какие-то звуки…
Я говорю Камило, чтобы внимательно слушал.
— Что ты слышишь?
— Сверчки, листья, ветер, — отвечает мое второе «я».
— Нет, — настаиваю я, — Слушай внимательно.
На этот раз отвечает Камило:
— Голоса… очень далеко… там-там-там… похоже на барабан… оттуда… —
Камило показывает на восток.
— Вот-вот, — говорю я.
— И? — вмешивается мое второе «я».
— Это гражданское общество. Они призывают, чтобы не было войны, они хотят диалога, чтобы говорили слова, а не оружие… — объясняю я.
— И там-там-там? — настаивает Камило.
— Это их барабаны. Призывают к миру. Их много, тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч. Правительство не слышит их, хоть и находится рядом с ними. А мы, даже отсюда, должны их слушать. Мы должны им ответить. Мы не можем притвориться глухими, как правительство. Мы должны слушать их, должны избегать войны, пока есть хоть малейшая возможность…
— А если нет? — шепчет мое второе «я».
— Если нет, будем воевать, — отвeчаю я Камило.
— Когда? — спрашивает он.
— Когда они замолчат, когда они устанут. Тогда наступит черное время и слово будет за нами…
— Оружие, — говорит мое второе «я».
Я настаиваю:
— Все, что мы делаем, — это ради них. Когда мы воюем — это ради них. Когда прекращаем воевать — это ради них. Все равно победителями в результате станут они. Если нас уничтожат, у них останется удовлетворение от того, что сделали все от них зависившее, чтобы не допустить этого, чтобы избежать войны. Поэтому они поднялись, и их уже не остановишь. Кроме того, в их руках знамя, которое они должны беречь. Если мы выживем, они испытают удовлетворение от того, что они спасли нас, от того что они сорвали войну и показали нам, что они лучше нас и справятся со знаменем. Умрем мы или выживем, они выживут и станут сильнее. Всё для них, ничего для нас…»
Камило говорит, что предпочитает свою версию:
— Ничего для них, все для нас.
P.S., повторяющий свои ночные скитания.
Забвение, далекий жаворонок — в нем причина нашей дороги без лиц. Чтобы убить забвение горстью памяти, свинцом мы укрыли грудь и надежду. Если в каком-то невозможном полете ветер хоть на мгновение нас сблизит, вы сорвете с себя столько старого тряпья и масок сладкого обмана, что губами и всей своей кожей я смогу исправить и улучшить память завтрашнего дня. Поэтому с земли к бетону отправляется это послание. Слушайте!
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, —
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай,
Идет к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требует расплаты.
Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
Вильям Шекспир XXIII сонет[39]
Лети, янтарный жаворонок, и не ищи нас ниже высоты твоего полета.
Только вверху, там, куда подняла нас наша боль, к солнцу, откуда дождями исходит надежда.
P.S., у которого нет подарков на день рожденья.
5 марта у Эриберто будет день рожденья. Говорят, ему исполняются четыре года и он вступает в пятый. Эриберто сейчас в горах, в его доме разместились солдаты, а во дворе стоит танк. Игрушки, которые он получил в день Праздника Волхвов, в результате одной из «гуманитарных операций» сейчас находится в руках какого-нибудь генерала или же их исследует ГПМ в поисках наших организационных секретов. Эриберто, который так тщательно подготовился к тому, что произошло 10 февраля (вторжение федеральных солдат), в решающий момент оставил на цементированном дворике, где сушился кофе, свою любимую игрушку — машину, сидя на которой он играл в шофера. Мне говорят, Эриберто утешает себя тем, что в горах, должно быть, его машине все равно негде развернуться. Эриберто спрашивает у своей мамы, правда ли, что никогда больше он не увидит своей машины, и правда ли, что Суп больше никогда не даст ему шоколадку. Эриберто спрашивает у своей мамы, почему вернулась прошлогодняя война, и почему там осталась его машина.
— Почему? — спрашивает Эриберто. Его мама не отвечает и продолжает идти, унося на спине ребенка и боль….
P.S., вспоминающий и цитирующий по памяти стихи (Антонио Мачадо?), которые говорят о разных вещах, но подходят к случаю.
I
Ах, в сердце заноза застряла.
Однажды я вырвал ее
И чувствую — сердца не стало.
Кто скажет, где сердце мое?[40]
II
Мне снилось прошлой ночью: бог
кричит мне: «Бодрствуй и крепись!»
А дальше снилось: бог-то спит,
А я кричу ему: «Проснись!»[41]
P.S., безнадежно истекающий кровью.Рана в моей груди
истекает пшеницей
и нет хлеба
чтобы утолить ее…
СУП наверху холма
смотрит, как солнце уносит на запад
гаснущее сияние…
Либерализм — это и есть кризис, ставший доктриной и теорией
11 марта 1995 г.
В «Просесо», «Эль Финансьеро», «Ла Хорнада», «Тьемпо»;
национальной и международной прессе
Господа:
Цель этого коммюнике следующия: показать, что человек — это единственное животное, способное дважды попасть в одну и ту же ловушку.
Было бы очень хорошо, если бы вы направили федералам копию столько раз поминавшегося ими закона. Похоже, что до них он так и не дошел, потому что наступление продолжается. Если мы продолжим отход, то скоро наткнемся на табличку «Добро пожаловать на эквадорско-перуанскую границу». И не в том дело, что мы возражаем против прогулки по Южной Америке, просто нас совершенно не привлекает идея оказаться между трех огней.
У нас все хорошо. Здесь, в сельве, можно в его самом естественном и безжалостном виде, оценить процесс обратного превращения человека в обезьяну (антропологи, воздержитесь).
