– Ах ты моя лапочка!
– Лизнуть твой локоть – и умереть! Больше мне ничего не надо.
И он декламирует:
Одиль, твой локоть блещет красотой.
Он стал моею ахиллесовой пятой!
Затем, используя спину Одиль как пюпитр, наш загорелый Вальмон пишет на ней открыточку Софи:
«Дорогое Наваждение,
найдешь ли ты в своем сердце достаточно сострадания, чтобы спасти меня от себя самого? В противном случае я залезу в ванну с водой и суну пальцы в розетку. Есть нечто худшее, чем жизнь с тобой, – это жизнь без тебя. Вернись! Если ты вернешься, я подарю тебе «New Beetle». Конечно, это идиотское предложение, но тут есть и твоя вина: с тех пор как ты ушла, я стал серьезен до безобразия. И вообще, я вдруг понял, что другой такой девушки на свете нет. Откуда вывод: я тебя люблю».
Подписываться не обязательно, Софи и так узнает его «оригинальный» стиль. Едва отослав открытку, Октав начинает жалеть об этом: ему следовало не открыточки строчить, а на коленях умолять Софи вернуться к нему: «На помощь мне плохо я не могу жить без тебя Софи мы не должны расставаться если я тебя потеряю значит потеряю все»; дьявольщина, нужно было целовать ей ноги, вот что нужно было делать, неужто он не способен даже на это?!
До Софи он кадрил девушек, упрекая их в том, что они носят накладные ресницы. Они начинали возражать. Тогда он просил девушку закрыть глаза, якобы желая убедиться, правда ли это, и пользовался моментом, чтобы чмокнуть ее в накрашенные губки. Второй прием назывался «грузовик»:
– Скажи: «Я грузовик».
– Я грузовик.
– Би-и-ип! Би-и-ип! (Произносится с одновременным нажатием на обе груди.)
Есть и третий способ – пари.
– Спорим, что я дотронусь до твоей попки, не дотронувшись до одежды?
– О'кей.
– Проиграла! (Запуская руку под юбку.)
Еще можно было сыграть в «текила-бум-бум»: велишь девушке зажать в зубах ломтик зеленого лимона, насыпаешь ей в ладонь щепотку соли, слизываешь соль, запиваешь глотком текилы с газировкой и закусываешь лимончиком из уст красотки. После трех таких сеансов лимон обыкновенно заменяется языком. Как ни странно, эти приемчики действовали безотказно. Но с Софи все было по-другому. Он сделал вид, будто всерьез увлечен ею. Она сделала вид, будто верит этому. В конце концов они оба уверовали в то, чего не говорили. И однажды она спросила его:
– Почему ты ничего не говоришь?
– Когда я ничего не говорю, это хороший признак: значит, я оробел. А когда я робею, это очень хороший признак: значит, я смущен. А когда я смущаюсь, это совсем хороший признак: значит, я влюблен. Но когда я влюбляюсь, это очень плохой признак.
Он влюбился в нее потому, что она была замужем. Он влюбился потому, что она была несвободна. Он работал вместе с ней в «TBWA de Plas», но никак не мог добиться ее. Он влюбился еще и потому, что сам был тогда женат, и эта любовь была запретным плодом, тайной, мерзкой изменой. Он полюбил ее, как любят женщин, которых нельзя домогаться – мать, сестру, подруг своего отца, свою первую девушку, к которой питаешь чистое, безответное чувство. В любви действует принцип домино: первое падение влечет за собой все остальные. Он желал ее так же, как хорошеньких девчонок в детстве, то есть скрытно, втайне от нее самой. Позже он ей сказал: «Когда я влюбляюсь, это очень плохой признак», и она не удивилась этому. Он назначил ей свидание в полночь на мосту Искусств, на третьей скамье, считая от Академии, и сидел там в ожидании, лицом к Новому мосту, глядя, как Сена разделяется на два рукава, словно открывает объятия будущему. Потом это стало даже слишком прекрасным, чтобы называться правдой. Она пришла на свидание, и все остальное тут же померкло.
– Извините, мадемуазель, не дадите ли вы мне свои координаты, чтобы я мог отыскать вас впоследствии?
– Ну разумеется, месье?..
– Октав. Зовите меня просто Октав. Знаете, мне кажется, я влюблен в вас. Что, если я потискаю ваши грудки, мадам? Вы не против?
– О, не стесняйтесь, пожалуйста. Только перед тем, как продолжить беседу, не сочтите за труд, поработайте как следует языком у меня во рту.
– А у вас, случайно, нет подходящего помещеньица для этого занятия?
Жаль, что его страсть не нашла должного отпора – это всегда вызывает сумасшедший взрыв чувственности, в высшей степени опасный для окольцованных любовников. Наслаждение – дамоклов меч, легко рассекающий брачные узы. Софи повела его на подземную стоянку агентства у Нового моста; там было темно и безлюдно, там она и отдалась ему стоя, прислонясь к бетонной стене, между служебными машинами. Это был самый долгий оргазм в его и ее жизни. Потом она взяла его мобильник и занесла в «память» свой номер:
– Теперь ты не сможешь соврать, что потерял мой телефон.
Октав был настолько влюблен, что даже тело его бунтовало против разлук с Софи: фурункулы, аллергии, болячки на шее, боли в желудке, жестокие бессонницы сыпались на него градом. И тщетно мозг претендует на контроль за всем остальным: сердце восстает против пустоты, легким не хватает воздуха. Каждый, кто подавляет в себе любовь, превращается в ничтожество и заболевает. Жизнь без Софи обезображивала Октава. И это продолжается до сих пор: ему нужны теперь не только наркотики.
– МОЯ БИТА ТВЕРЖЕ ГРАНИТА!
Октав выкрикивает это в микрофон. Одиль нежна, как жонкиль, и благоуханна, как ваниль. Они сидят в ночном ресторане отеля, и Октав ставит пластинки. На войне, как на войне: здесь имеется лишь несколько старых макси-синглов с диско-музыкой, сборники французской эстрады и три исцарапанные «сорокапятки». Делать нечего, он ухитряется кое-как составить музыкальную программу из того, что есть; например, самая прекрасная песня в мире – «C'est si bon» в исполнении Эрты Китт. Затем, уступая тяге к легкому жанру, заводит «YMCA».
– «Village People» похожи на вино, – объявляет Октав, – чем старее, тем лучше.
Пусть будет все, что угодно, только не «Марсия Баила»! Время от времени Одиль льнет к нему на глазах у сослуживиц. Но стоит им отойти, как она тут же отстраняется. Сам он ей не по вкусу, просто хочется, чтобы подружки завидовали. А он чувствует себя старым и некрасивым в этой стайке юных хорошеньких девчушек. Схватив Одиль за руку, он сердито говорит:
– Ну и поганки же вы, юные динамистки!
– Да уж не поганее тридцатитрехлетних разведенных жеребцов.
– Верно. Единственное, чего я не могу для тебя сделать, это стать моложе.
Он ухлестывает за всеми красотками подряд, лишь бы не думать, ПОЧЕМУ он ухлестывает за всеми красотками подряд. Ибо ответ слишком хорошо известен: чтобы не завязнуть накрепко возле одной из них.
После этого ровно ничего не произошло. Октав довел Одиль до номера; ее шатало. Войдя, он улегся на кровать. Одиль побежала в ванную, и он слышал, как ее вырвало. Она торопливо спустила воду в унитазе и почистила зубы, надеясь, что он ничего не заметит. Когда она стала раздеваться, Октав притворился спящим, а потом и впрямь заснул. В комнате пахло блевотиной вперемешку с «Флюокарилом».
В самолете на обратном пути женщины причитали по поводу испорченных причесок и недействующих баллончиков с дезодорантами. Октав декламировал вслух «Слова, слова…» Алена Делона из песни Далиды:
Как странно
Я не знаю что со мной
И нынче под мерцающей луной
Я на тебя гляжу как в первый раз
О чувствах я не в силах рассказать
Но ты волшебная история любви
Которую хочу всю жизнь читать
Вчера и завтра
Нынче и всегда
Ты истина моя
Моя звезда.
Интересно: как верно порой красивые слова выражают искренние чувства!
Ты словно ветер
что заставил скрипки петь
и вдаль уносит ароматы роз.
Никто из его поколения больше не смеет выражаться так изысканно.
Ты для меня мелодия любви
танцуют звезды под нее меж дюн.
Как часто он и его бухие дружки помирали со смеху над этими словами. Почему же они казались им такими нелепыми? Почему нам становится не по себе от романтики? Мы стыдимся своих чувств. Шарахаемся от высоких слов, как от чумы. Не воспевать же собственную неспособность любить!
Ты для меня запретная мечта
Единственная боль
Последняя надежда.
Секретарши прыскают, слушая его, а ведь первый же парень, осмелившийся сказать им то же самое, глядя прямо в глаза, заставил бы их разрыдаться от полноты чувств. Может, это нервное хихиканье – от зависти? Как бы то ни было, они быстренько меняют тему и переходят к обсуждению скидок, предоставляемых агентством на проявку и печатание фотографий. Своих шефов они зовут только по инициалам:
– Не знаешь, ФАП и ПИТ уже поговорили?..
– Надо будет обсудить это с ЖФД…
– Пи-Пи-Эм с АПТ и РЖП прошло вполне удачно…
– Да, но ЛЖ и АД ничего не утвердили…
Остаток времени проходит в недовольном брюзжании по поводу урезанных обеденных талонов. Октав старается хохотать громче других, и временами это ему удается.
