— Надо много учиться, малыш. Заниматься. Тогда, быть может, что-то получится.
Он отметил про себя, что поет она — хоть и дурно, без всякой техники — верно, искренне и даже тепло. С нее словно бы враз слетела шелуха благоприобретенной легкой вульгарности, прилипшей к ней от бездумного подражания старшим дамам. Ее захочется слушать, когда она научится.
— Хочешь, найду тебе мастера?
— Если дядя Альф позволит, — пробормотала она горько. И больше об этом с Пуци не заговаривала. Стало быть, не позволил.
Пуци все хотел поговорить об этом с Адольфом, да руки не доходили.
Было и еще кое-что… ему было тяжело об этом вспоминать. В тот раз она тоже гостила здесь. И попросила свозить ее в кабаре, Пуци повез — отчего нет, ей же не пятнадцать лет, а, слава тебе Господи, уже девятнадцать… Адольфу она соврала, что едет в театр. Ради такого дела Пуци отпустил своего шофера и сел за руль сам — неизвестно, кто и как, что и где может ляпнуть — и это дойдет до Адольфа. А что на все это скажет Адольф, он просто себе не представлял.
Слава Богу, в зале он не заметил ни одной коричневой рубашки и ни одного знакомого лица.
В кабаре Гели, в своем длинном вечернем наряде, казалась не только совсем взрослой, но и вызывающе кокетливой. Она поглощала шампанское и даже… достала из сумочки мундштук и сигареты.
— Гели!.. Адольф убьет меня, если узнает!
— Пуци. Пожалуйста, не надо. Не узнает, я их прячу не скажу где, — хихикнула она. Слегка окосев, она опять превратилась в ребенка. Пуци опасался, что придется увозить ее до конца программы, но нет — держалась она неплохо…
Кабаре было не из лучших, но Пуци чутьем понял, что девчонке нужно расслабиться, и тут атмосфера для того — самая что ни на есть подходящая.
Гели поднялась и направилась в уборную поправить прическу.
Пуци краем глаза следил, нормально ли она идет, и решил, что вполне.
Но вот вернуться без приключений не удалось.
Умудрилась уронить сумочку, распустеха.
Какой-то хлыщ тут же поднял ее и подал. И о чем-то спросил. И Гели с нетрезвым смешком что-то ответила… Парень — какой-то богатенький студентик, судя по виду, и уже сильно подшофе — попытался взять ее под локоть и препроводить к своему столику. Совсем, щенки, с ума посходили, драть таких розгами до двадцати пяти лет, подумал Пуци и поднялся.
Сукин кот был совсем никуда — а может, его не любили девушки, и ему семя в башку ударило, но расставаться с добычей так просто он не собирался. Вид у него был вполне приличный, но…
— Тебе чего, папаша? — прошипел он с интонациями уличной шпаны. А вот этого Пуци не терпел.
— Вот именно, папаша, — мягко ответил он, — Оставьте девушку в покое, сударь.
На папашу Гели, хотя по возрасту вполне мог быть таковым в свои сорок, он не походил, но ему было все равно.
Сопляк не унимался:
— В монастырь готовите дочку, э?..
— Не твое щенячье дело, — терпению Пуци пришел конец, — Закрой рот, допивай и езжай домой. И передай отцу, что плохо тебя воспитывал.
— Чего?.. МОЕМУ отцу? Пе-передать? Да ты кто такой?..
— Я? Фридрих Великий. А ты?..
Оставив парня с открытым ртом и полоумными глазами, Пуци расплатился и вывел Гели на улицу.
— Пуци, — сказала она жалобно, — прости. Он сам прицепился, я не хотела….
— Я знаю.
Она просто не умеет себя вести. Даже окоротить эту наглую рожу не сумела, хотя любая, даже более молоденькая девушка Пуциного круга смогла бы — просто прошла бы мимо, не удостоив такое дерьмо и презрительного взгляда…
Ей не позволяют общаться ни с кем, а ей надо бы иметь опыт общения с молодыми людьми… с ровесниками… как же она жить будет? Впрочем, глупый вопрос. Адольф предпочитает, чтоб все вокруг жили так, как хочет он.
— Слушай, — сказал он, не дотронувшись до руля, — Может, отвезти тебя к Гессам? Думаю, Адольфу не слишком понравится…
Он прервался, но она прекрасно поняла.
— Да, отвези. К Эльзе… скажу потом, что у меня голова разболелась, и ты отвез куда поближе.
Вот и врать он ее учит, поц недоделанный, Адольф. Врут ведь тогда, когда боятся сказать правду.
— Нет! — вдруг сказала она, голос у нее дрожал, — Не надо к Гессам! Мне… перед Эльзой… стыдно… И перед Рудольфом тоже.
— Ну что ты, Господи. Они поймут…
— Они-то поймут… а мне же стыдно, Пуци, все равно.
— Ну так что — к Адольфу?
— Нет… Пуци, — она смотрела на него дикими блестящими глазами, — Пуци, мне и перед тобою стыдно… я тебя больше никогда ни о чем таком не попрошу…. Но я такая, в самом деле… пьяная… Пуци, нельзя нам поехать в какую-нибудь… гостиницу, что ли, чтоб я там выспалась и утром была как нормальный человек?
— Можно. Но как мы потом объясним это Адольфу?
— Позвоним… нет, не Гессам… стой. У меня в Мюнхене есть подруга, у нее в Вене родня, она часто приезжает. Скажем, что встретили ее на спектакле, и я поехала к ней.
— Как зовут подругу?
— Анна-Августа Штюбен Кессерлинг, — быстро отозвалась Гели.
— Бедная девушка, — почти про себя фыркнул Пуци, — Ну, ладушки, авантюристка. Поехали приводить тебя в порядок.
Естественно, ни в какую дурацкую гостиницу он ехать и не думал. Еще чего не хватало. Он повез Гели в свою «берлогу» — так он называл купленную втайне от Хелен квартиру — и купленную, что самое смешное, не для того, чтоб баб водить.
— Ой, — сказала Гели, — это что? Ты же не тут живешь…
— Друга квартира. Уехал в Америку на год, попросил меня цветочки поливать.
— Что-оо?
— Вру, про цветочки разговора не было. Просто ключи оставил.
— А хорошо здесь.
— Да. Неплохо.
Пуци самому нравилось здесь — временами куда больше, чем дома. Здесь он часто проводил время в полном одиночестве — поигрывая на рояле, читая книги, просто напиваясь и глядя, как плывут к потолку облака папиросного дыма.
— Чувствуй себя как дома, Гели.
Он снял пиджак, повесил на стул.
— Ванная там, остальное чуть дальше.
— У меня нет… сорочки….
— Возьми халат.
— Ооой, какой большой. Твой друг такой же верзила, как ты?
— Почти, — коротко ответил Пуци.
Пока она была в ванной, он выволок в коридор — чтоб не рыться при ней в шкафу — все то, что могло понадобиться ему самому по выходу из того же помещения. Если халат друга еще допустимо надеть, то уж нижнее белье и сорочка могли пробудить в ней некие подозрения.
Квартирка была о трех комнатах, но кровать имелась только в одной. Двуспальная, белье было чистым — ночевал он тут редко.
Пуци уже решил, что спокойно просидит ночку с кофе, книгой и сигаретами. Собственно, и в ванную можно было б сходить утром, и любой так и сделал бы — но не Пуци. С тех пор, как он получил это прозвище, в нем проснулась прямо-таки ненормальная для мужчины страсть к чистоте, и ночью он чувствовал себя некомфортно, если не вымылся вечером.
Гели вернулась — разморенная, сонная, улыбающаяся.
— Пуци… как хорошо.
— Давай ты поспишь, малыш, ага?
— Ага…
Она ушла в спальню. И Пуци с чувством выполненного долга отправился в ванную.
В ванну он, благодаря своему размеру в длину, всегда умещался кое-как, приходилось сильно сгибать коленки. Но это не очень мешало — Пуци привык уже нигде не помещаться.
Он задернул занавеску, чтоб не брызгало на пол, и обмяк в теплой, почти горячей воде, на несколько минут позабыв обо всех неприятностях…
Приоткрыв глаза, он дернулся — ему показалось, что занавеска как-то странно шевелится.
Она и впрямь шевелилась. Что за…
И тут из-под нее вылезла рука. Точней, ручка. Лапка.
И прежде, чем лапка эта успела освоиться, Пуци прихватил ее своей клешней и сжал — не в полную силу, но так, что на той стороне занавески кой-кто взвизгнул от неожиданности и легкой боли.
— Это что такое? — произнес Пуци, а голос его, низкий, бархатный, всегда звучал внушительно, когда он нервничал.
— Пуци…
