— Пуци…
— Что?!
— Пуци… отпусти, больно!
— Отпускаю. Вслед за чем ты выходишь, закрываешь дверь и идешь спать. Что за выходки?!
Пуци отпустил горячую лапку. Дверь ванной неслышно хлопнула. Черт, теперь сам Бог велит одеться полностью — Пуци надеялся, что, поскольку Гели уже будет спать, сорочки и трусов вполне хватит для сидения на кухне (просто другого халата у него тут не было). Теперь еще подтяжки, брюки, носки… еще и галстук, может, повязать?!
Он вышел из ванной полностью одетым во все это, кроме галстука. Пуци не умел появляться перед дамами, с которыми не спал, в расхристанном виде. Гели не спала — он видел по полоске света под дверью. Вот черт разнес девку. Так и знал.
Он тихо прошел на кухню, поставил на огонь джезву, положил на стол книгу. Пусть что хочет, то и делает там, в конце концов, не ему ж нужно проспаться.
Вскоре деликатный кулачок стукнул в дверь.
— Ну? — грубо сказал Пуци, он как раз наблюдал за варящимся кофе, который вот-вот надо было снять с огня.
— Ой, Пуци! Просто так пахнет кофе… на всю квартиру. А мне — можно?
Тебе — нужно, подумал он и процедил кофе в маленькую фарфоровую чашку.
— Пей.
— А ты?
— Еще сварю.
Сварил, сел напротив.
— Ты что делаешь, Гели, можно узнать?..
— Гадаю.
— Что-о?
— По кофейной гуще можно гадать, разве ты не знаешь?..
Да знаю, просто понять никогда не мог тех, кто верит в такую дурнину… Тссс, Пуци, ей всего 19, а можно подумать, что и меньше.
— Ну как? Что узнала?..
— Что мне нужно, то и узнала, — отстраненно сказала Гели.
— Я рад.
— Пуци.
— Что?
— Ты решил спать не ложиться, да?
— Гели, да. Я часто так делаю. У меня бессонница. А если и сплю — то плохо.
— Это видно. Вон какие фонарики под глазами, — сказала она тихо, внимательно глядя на него. Он вздрогнул — просто никто, в том числе и он сам, этого давно не замечал. А он заметил только вчера, прилизывая перед зеркалом свою шевелюру. Действительно, черт-те-что, а не морда, с этими черными ямищами под глазами.
— Ты устаешь. Спать надо больше. И есть, — нравоучительно заметила Гели, — Вечно небось ешь кое-как.
— Да, да, ты права.
Какой хорошей женой ты будешь, подумал он.
— Я тебе утром завтрак приготовлю, хочешь?
— Хочу.
— Пуци. Ну Пуци же!
— Ну что?
— Пойдем туда, хочу сказать тебе кое-что.
Она до сих пор разгуливала в этом огромном для нее халате, полы волочились, как шлейф. И прошествовала она «туда» — в спальню — как королева.
Пуци пожал плечами и пошел за ней. Он знал, что владеет ситуацией — до сих пор.
Гели легла, не сняв халата.
— Пуци, — теперь ее голос звучал безнадежно.
— Да, Гели.
Она чуть не плакала.
— Иди ко мне. Ну иди, пожалуйста!
— Ну зачем, Гели? Спи.
— ИДИ КО МНЕ! — девчонка взревела так, что это сделало бы честь самому Пуци, и очень напомнила вдруг своего дядю — тот же яростный блеск голубых глаз…
Пуци знал, что стоит ему ответить в таком же тоне — истерика будет продолжаться, и потому присел на краешек постели и тихо, устало произнес:
— Гели. В чем дело?
Она тут же подползла и отчаянно разревелась, ткнувшись в него носом. Пуци ждал, пока она выплачется, обняв ее и легонько поглаживая по плечу.
— Пуци… — всхлипнула она с глубокою обидой, — вот и ты… туда же…
— Куда, Гели?
— Никому я не нужна…
— Глупости. Мы тебя любим…
— Любите, да?! Любите?! На словааах! — рыдала она, — Глупые, ненормальные психи, идиоты, ничего вы не знаете и знать не хотите, кроме работы своей… кроме Адольфа… а он, он… он вас всех знаете где видел? И тебя! И Рудольфа! И Геббельса! Не нужны вы ему… и никто ему не нужен… А кому вы нужны — на тех вы не смотрите… некогда…
— Гели. Мужчины должны работать. Так было всегда.
Ее рев пошел на спад. Теперь слова ее, все реже перемежаемые всхлипами, казались еще серьезней.
— Работать? — она приподняла голову и посмотрела ему в глаза прищуренным, злым, тяжелым взглядом, — Так работать, что времени больше ни на что нет? Тебе же жена из-за этого изменяет! — Пуци моргнул, словно ударили, — А Эльза, она забыла уже, когда Рудольфа дома видела больше получаса! Ду-ра-ки! Все вы, ясно?!
— Гели, Гели. У тебя все слишком просто…
— У вас еще проще! Адольф свистнул — вы сбежались. Не мужики, а… свора какая-то!
— Гели, он наш фюрер.
— Крысолов он паршивый!!
— Что-что?..
— Кры-со-лов, — повторила Гели, словно слабоумному объясняла, — Из сказки, не знаешь ее, что ли? Сначала за его дудочкой крысы побежали — ну прямо как вы. Потом дети. А потом…
— Никакого «потом» не было, насколько я помню.
— Так неинтересно. Интересно было б, если б он весь дурацкий этот Гаммельн в озере утопил. После детей — женщин… Сыграл им песенку, они все влюбились — и пошли за ним… Идут, идут, а он все играет и играет им свою серенаду, и они его любят больше и больше. Но он не смотрит на них. И топит их в озере. Туда дурам и дорога. А потом возвращается — за вами. И играет вам… не знаю что, «Хорста Весселя» какого-нибудь. И вы тоже идете… Правда, гадкий Крысолов получается?
— Еще какой гадкий, Гели.
— Вот это он и есть. Адольф.
Пуци машинально отметил, что она перестала звать Адольфа дядей Альфом. Он был ошарашен словами Гели — не ожидал такого, даже не предполагал, что в темноволосой ее головке могут родиться такие мысли…
Он вынул платок из кармана рубашки и принялся вытирать ее зареванную мордашку, она прикрыла глаза. И сказала:
— Знаешь, что я узнала? Когда гадала на кофейной гуще?
— Что?
— Что я скоро умру.
— Боже. Глупости какие.
— Нет. Не глупости. Просто вы, мужчины, думаете, что во всем все понимаете. А это не так, — говорила она отстраненно, — Есть вещи, о которых вы ничегошеньки не знаете.
— Есть, безусловно. К ним как раз относятся суеверия насчет кофейной гущи.
— Не надо острить, Пуци. Это нечестно — острить, когда другой не может ответить тем же.
— Пожалуй, ты права. Извини.
— Обидно будет умирать, Пуци, вот так.
— Как, Господи Боже мой?..
— Так. Ни разу не полюбив мужчину. Как-то даже тошно от этого.
Это была уже крайне опасная область. И Пуци нутром почуял, что сейчас не надо — ни в каком контексте — упоминать имени Адольфа, чтоб не вызвать еще один поток слез или что похуже.
Ему все стало ясно — и он впервые подумал об Адольфе с неким брезгливым недоумением… Оказывается, это чудо в перьях не оправдывало даже слухов о его связи с племянницей. Идиот. Или… неполноценный какой-то. В самом деле, с 15 лет песочить девчонке мозги, а ведь она растет, она уже выросла. И ведь заметно, заметно, что он не лжет, его тянет к ней словно на канате, так какого черта мучить ее и себя? Компрометирующая связь? Чушь чушью. Поговорили б и забыли уже давно. А говорят до сих пор только потому, что бегают, бегают от Гели к нему и обратно тревожные ненормальные токи… Не хочешь, не можешь любить ее — отпусти, пусть встречается с парнями, пусть танцует, смеется и ловит восхищенные улыбки, пусть будет у нее все как у всех… Адольф, собака на сене, ей-Богу. Неудивительно, что девчонка сходит с ума. С пятнадцати до девятнадцати лет не имея от тебя ничего, кроме масленых взглядов и страстных монологов. И… запретов на все, что принадлежит ей по праву. Запрета… на жизнь. Да, именно так. А то с чего бы девятнадцатилетней красивой девчушке думать о смерти?
— Вот потому я тебя и позвала… — сказала Гели.
— Гели, я прошу тебя. Я тебе в отцы гожусь.
— Лучше в отцы, чем… в дяди. Я тебя так люблю, Пуци. Ты мне всегда нравился больше, чем все они… Ну что, разве трудно?..
Еще как, подумал он. Нет, все же проста ты, Гели, до ужаса…
— А ты меня разве не любишь?..
