Обвиненный в политической агитации в общественном месте (которое тем не менее издревле является священным местом для политических выступлений), слепой певец объявляется социально опасным элементом. Он взят под стражу в ожидании маловероятного суда. Старая женщина не знает об этом. Но она чувствует, что ее спутник исчез навсегда. Как неожиданная потеря. Как вещь, которую не продали, не одолжили, не подарили, не использовали. Потеряли.
Несколько дней Ана бродит вокруг комиссариата полиции, подолгу стоит на улочке позади него, куда выходят зарешеченные окна камер предварительного заключения, пытаясь услышать дружеский голос гитары. Конечно, это только ее мечта. Но она хочет мечтать. Она хорошо знает, что тюрьма — это молчание. Именно для того, чтобы заставить его замолчать, и заключили туда слепого. Тогда чего же она ждет, упрямо сжимая в руке несколько мелких монет, собранных во время их последнего выступления?
Она приходит туда каждый день, простаивает часами. Как хотела бы она проникнуть взглядом сквозь эту прекрасную позолоченную, словно обломок Истории, стену! Она знает, он там, за этой стеной, вместе со своим белым голубем и Тринидадом, все трое с кляпом во рту. Может быть, мертвые. Потому что эта красивая позолоченная стена — лишь видимость, и больше ничего. А реальность — внутри: задушенный крик, оскопленная свобода.
Ана-нет на веки вечные. Если бы она не научилась читать и писать, все, возможно, шло бы, как прежде. Она бы наверняка закрыла бы на все глаза, взяла свой узелок и отправилась своей дорогой, забыв Трино (у него на родине это имя означает песнь птицы). Навсегда. И в ее память не сохранился бы образ мальчика, который сжигал алтари. Этот образ не слился бы для нее с образами ее детей, которые играли на берегу, кидались в волны, ныряли в глубины моря и, глотая ртом воздух, выныривали оттуда, победив удушье. О, какой прекрасный образ любви — эти три рыбы, рожденные ее телом, что возвращались к ней с волосами, полными водорослей! Но их поглотило не море. Война. Ана-грамотная. А вот ее слепого музыканта заставила замолчать не война. Мир. З, а, м, о, л, ч, а, т, ь.
Она умеет читать и писать.
Железная дорога. Кучка ходячих лохмотьев, Ана шаг за шагом идет вперед, снова упрямо идет вдоль двух бесконечных рельсов, неловко подпрыгивая на шпалах и щебне, словно птенец, который в ожидании, когда у него окрепнут крылья, на собственном опыте постигает жестокий закон всемирного тяготения. Но она не предназначена для полета. Жизнь — не ее будущее.
И все равно трудно было бы объяснить, почему в теле ее словно переливается свинец. У нее уже нет нижней юбки, нет эспадрилий, нет денег, нет хлеба и сала. Сама она — одна кожа да кости. Все ее пожитки — лишь узелок со сдобным, очень сладким хлебцем с миндалем и анисом (пирожное, говорила она), который она прижимает к своему породившему смерть животу. Но этот узелок-иллюзия стал легче, чем в начале ее пути. Порыв ветра мог бы унести его, как сухую былинку. Почему же тогда она не идет легким шагом девочки, играющей в путешествие? Почему пустота так тяжела?
Она встряхивает головой. Глубоко дышит, всей душой окунаясь в эту кислородную ванну. Вот так. Она чувствует себя лучше. Потом неожиданно принимает решение: она будет рассказывать историю своей жизни. Ведь теперь она умеет читать и писать — значит, сумеет рассказать о себе. Она не нуждается в других, в их голосах, их словах. Не нуждается в том, чтобы кто-то нарисовал ее портрет. Она героиня. Она требует права на слово. Она говорит.
Я родилась в дождливый день, единственный дождливый день в тот год, и дождь хлынул неожиданно, как это всегда случается в наших краях. В дождливое воскресенье. Но уже назавтра солнце светило вовсю и на небе не было ни единого облачка. И тем не менее, в то воскресенье, когда я родилась, дождь лил как из ведра, так лил, что в огороде моей матери погибли овощи.
Такой дождь у нас называют смертным дождем. Говорят, он бывает только один раз в сто лет, и, чтобы убедиться, что это действительно смертный дождь, надо порасспросить самого древнего старика в деревне и любыми средствами, мольбой или угрозой, добиться от него, чтобы он припомнил, был ли такой дождь на его памяти. Выяснили, что не было, и тут же об этом дожде постарались забыть, чтобы новорожденная не жила всю жизнь под таким проклятием. Мы, люди моря, относимся с почтительным страхом ко всему, что связано с чудесами. Например, о смертном дожде говорят, что, если он сохранится в памяти новорожденного, тот всю жизнь будет чувствовать рядом с собою смерть и в конце концов повесится на мачте лодки или бросится в море с высокой скалы. Но со мной все было не так. Моя мать, еще до моего рождения знавшая, что родится девочка, рассказала мне эту историю, когда мне минуло уже десять лет. Она объяснила, что, несмотря на этот предвестник смерти, были также и приметы жизни: в середине декабря она сняла с грядки две спелые дыни, ничуть не хуже летних; на песчаном берегу появилась туча маленьких лягушат, а на заходе солнца море было цвета утренней зари. Все эти приметы жизни, говорила мать, она увидела во время своей последней прогулки перед родами, за несколько часов до моего появления на свет. Поэтому она отвергла смертный дождь. У нее уже было одиннадцать мальчиков. Я была ее единственной дочерью. Ее последним ребенком. Мать хотела назвать меня Лювией,[11] но отец, брат и друзья убедили ее выкинуть это из головы, потому что, говорили они, не следует добавлять нового несчастья к проклятию, которым было осенено мое рождение. И наконец мне дали имя Ана, что в наших краях означает матерь смерти и жизни. Не спрашивайте меня, почему, я и сама не знаю. Для меня же это имя означает только одно: радость возвращения, имя любви, начертанное на борту лодки.
Ана — маленькая девочка.
У меня есть отец, мать и одиннадцать братьев. Иными словами, мать и двенадцать отцов. Отцы называют меня «любовь моя» голосами от звонкого одиннадцатилетнего до густого пятидесятилетнего. (Мой самый старший отец много курит, и всегда — трубку. Когда он в море, можно подумать, будто на борту лодки пыхтит пароходная труба, а когда он на суше — будто это дымит труба дома. Это у нас в семье так говорят.) А мать называет меня «моя девочка» всегда ровным голосом.
Когда мы садимся за стол, мои двенадцать отцов смотрят на меня так, точно они приятно удивлены тем, что я еще здесь, что смертный дождь пока еще не возымел своего действия. Мать, наоборот, бросает на меня безмятежный ободряющий взгляд человека, который знает, что я здесь по праву, здесь мое место и нет повода для волнений. В кругу семьи меня, словно тринадцать солнц, согревают тринадцать взглядов. Очень важно, говорят у нас, чтобы ребенок рос в теплой атмосфере. Даже странно, как слова приходят ко мне сейчас сами. Мне уже не трудно выражать свои мысли. В особенности когда нужно рассказывать о себе.
Ана — маленькая девочка.
Все звали меня Анитой. Родные, друзья, соседи. Но мать называла Аной, матерью смерти и жизни. Именем, которое нужно носить легко, без боязни, зная, что оно, подобно дереву, будет каждый день понемногу расти, увеличиваться, по весне на нем будут появляться листья, затем цветы, плоды, а потом оно состарится и засохнет. Но не умрет, потому что разве мы знаем, когда дерево умирает? Умирает совсем? Надо иметь терпение и подождать две или три весны, иногда четыре, прежде чем срубить его. Если на четвертую весну оно так и не выпустит листьев, ни единой крохотной нежно — зеленой почки, его срубают. Но не раньше. Срубают без сожаления. Оно будет питать очаг, разогревать котелок с супом, разбрасывая тысячи искр, от которых кошка побежит, как ошпаренная. Дерево будет продолжать жить.
Ана — маленькая девочка.
В нашей семье никто никогда не сидит без дела. Не только моя мать, но и все двенадцать моих отцов. Прежде всего, конечно, море. Это их главное занятие, оно кормит. Но есть и другие работы — огород, к примеру. Слов нет, он крохотный, и к тому же его почти пожрал песок с берега. Земля приходиться обновлять каждый год. Мои двенадцать отцов, все поочередно, приносят ее в мешках на спине, превосходную красную землю, которую они копают на холме за сосновой рощей, там, где уже нет соли. Красную землю, которая оставляет кровавый след на их рубашках и всех моих платьях. Я хочу сказать, на всех трех платьях, какие у меня есть: белом, розовом и небесно-голубом. Когда же мои двенадцать отцов уходят в море все сразу (что случается не так уж часто, потому что только трое из них плавают с самым старшим, остальные нанимаются к другим рыбакам), мать берет большую корзину из альбааки, исчезает за соснами и возвращается через час, нагруженная словно мул, — ее корзина до краев наполнена этой самой красной землей, которая, говорят, очень хорошо для овощей и, главное, вытягивает на поверхность всю соль. В отличие от отцов мать носит корзину на голове. Видя, как она идет, увенчанная огромной тяжелой корзиной, я мгновенно понимаю, отчего мой самый старший отец иногда говорит ей, что она упрямая. Грозясь укоротить мне язык, она просит меня ни словом не обмолвиться моим двенадцати отцам об этих ее немного пиратских действиях. Но я знаю, мне ничего не угрожает: ее глаза светятся улыбкой. Затем она принимается снимать тонкий слой соли, который выступил за последнюю неделю на трех крошечных грядках нашего огорода. Мне-то кажется, что это очень красивое сочетание — будто легкий налет инея и рядом зелень овощей (слово иней было для меня магическим, сотканным из кружев и мечтаний, его у нас знали только по рассказам тех, кто путешествовал в глубь страны, и оно само по себе уже вызывало ощущение холода), но моя мать со мной вовсе не согласна. Она уверяет, что если оставить эту соль, то на грядках вырастут не огурцы, а корнишоны. Я же люблю огурцы.
