Правее спуска, располагался сильно выдающийся вперёд холм со значительной плоскостью. Это один из самых загадочных и манящих объектов станции. В этом холме под открытым небом лежал глубокий лабиринт. Скорее всего, некогда это было служебное помещение, обслуживающее Дистанцию. Позднее вместе со многими техническими объектами, построенными в годы освоения целины, подвальное помещение было выведено из эксплуатации, обескровлено и брошено. Впрочем, все эти странные заведения были покинуты взрослыми. Но погибли они лишь в смысле техническом, только не в физическом, тем более метафизическом. Все эти гигантские водонапорные башни, баки, цистерны, подвалы, лабиринты, агрегаты электроснабжения и питания, пассажирские вагоны с выбитыми стеклами и не поддающиеся описанию необъяснимого назначения сооружения, были отринуты и брошены цивилизацией взрослых, но не детьми. Дети торчали здесь чуть ли не круглые сутки. По одному, по двое, впятером или целыми добровольными отрядами самоубийц. Они не шли сюда за смертью, но она всё же поджидала их, укрываясь за всеми этими железяками. Дети разгуливали здесь наяву, как будто ничего не подозревая, исследуя скрытую природу реальности, которая еще десяток лет назад была открыта для них. Порой эти в прямом и переносном смысле злачные места посещали и взрослые люди. К примеру, любившие водку казахские псевдокоммунисты не отказывали себе в удовольствии побродить вокруг мест, избираемых местной бледнолицей шпаной от шести до тринадцати лет для своих игр. Распивая бутылочку где-нибудь на какой-нибудь ступеньке, дяденька-казах с серьёзным видом подзывал к себе мальчика говоря при этом что-нибудь типа «э-э-э, якши спросить, хочу» или «Парнишка жаксы бола, ты мне скажи…» и т. д. Велись на это не многие ребята. Пусть, они и лазили по трущобам, но это вовсе не значит, что они были глупы, чтобы завязывать общение с незнакомым да еще к тому же пьяным взрослым человеком с темной кожей. Что касается тех, кто был старше двенадцати лет, то они делали это только потому, что у них могли быть на то свои достойные серьезного отношения причины. Во-первых, дяденьку можно было упоить, шандарахнуть чем-нибудь по башке, обобрать и сваливать с трофеями, а во-вторых, эти дядьки понимали, что крутится здесь пацанва из бедных семей, а потому за общение могли заплатить. Реальными рублями. Один, а то и два, хотя может и три, но это уже в каких-либо чрезвычайных случаях.
Подходит пацан к дяденьке, тот приглашает присесть рядышком, всё это время мелет всякую чепуху. Затем, так или иначе, уговаривает парня дернуть глоток спиртного, пользуясь дешёвыми психологическими приемами, что вот, родители из тебя что хотят, то и делают, а ты уже большой парень, а такой трус, а вроде взрослый на вид. Ну, в общем, уговорить хоть и сложно, но можно.
После того как пятьдесят, а то и сто грамм выпиты, дяденька входит в роль сказителя-акына эротических былей. В основном у всех у них, за редким исключением, была одна и та же таинственная история про якобы толстовскую баню. Надо заметить, что в общении незнакомого взрослого и ребенка всегда, когда речь вдруг заходит о сексе, последний испытывает некий гипноз или даже транс. Это как раз то, что испытывает жертва, загнанная в угол, видя пред собой нож и ледяные глаза убийцы, это всё тоже печально известное молчание ягнят. Мужчина рассказывает мальчику, как барин взял Милашку за волосатый треугольник, чтобы проверить упругое ли влагалище[16], а сам в этот момент кладёт руку на член мальчика, который твердеет, так как в данный момент он и есть эта самая голая Милашка, а её влагалище – пенис мальчика, и в то же время дядя-акын превращает мальчика в барина. Мастерски рисуя картинку, он держит мальчика в трансе, настолько мощном, что ребёнок не в состоянии определиться. Дяденька не пытается расстегнуть ширинку своей жертве, и это не создает для последней дискомфорта. Хотя рука мужчины становится более властной, но и рассказ становится более откровенным. Милашка опустилась перед распаренными раздвинутыми ногами барина на колени, и он гладит её по голове, говоря ласковые слова. Милые подруженьки, поглаживают промежность Милашки, покрывают поцелуями плечи, сладострастно мнут налитые соком белые груди, тут барин возьми, да Милашкины губы сахарные к животу и прижми. И хотя Милашка не дура, понимает, что к чему, но естество изо рта ужо не выпускает, так как Бариново, хозяйское значит. Здесь то как раз русская непокорная, но по-азиатски глубоко извращенная душа и ждёт, когда ткнут в это самое, а уж когда ткнули, то давится, слезами истекает, но терпит во имя рожна и из любви к оному, потому и говорит, что против рожна не попрёшь, потому как оно есть рожно, потому то оно и нужно. И какого говорит тебе ещё рожна надо! Дядя играет яичками раскрасневшегося мальчугана, не особо балуя вниманием пенис, а то не дай бог кончит раньше времени. Мальчик смотрит на дядю с раскрытыми глазами и благодаря искусному слову, чуть ли не воочию видит, как нежные девственные с каплями пота на пока ещё целомудренном пушке губы Милашки открываются и целуют огромную лиловую, похожую на красно-сизую дагестанскую сливу головку барского орудия любви. А барин, проявляя свое хозяйское начало, кладет широкую длань на голову девушки, словно надевает её на кол. Делает он это сначала вроде и аккуратно, но почувствовав лихо, вонзает рожно своё девушке прямо в гортань.
Тут паренёк всё-таки кончает. Но не так как бы ему хотелось. Дядька зачем-то сдавливает его пенис и лишь некоторое время спустя отпускает. Надо заметить, что в этот момент бледнолицее дитё всецело находится во власти развратника, и последний может просто содрать с него штаны и отыметь. Однако при всём желании дяденек такие случаи были исключительно редкими. Сластолюбец сразу знал, на что идёт, и настраивал себя именно на этот минимум. Если бы это было иначе, то он искал бы одинокого мальчика и либо не брал с собой спиртного, либо брал пузырь самогона. Либо хороший нож.
Но, такие-то, входя в раж, в редких исключениях не могли остановиться в наращивании средств, методов и ощущений. Дядьки, как я уже говорил, были из аборигенов. Они прошли «коммунистическую» обработку, а потому ни аллаха, никакого другого бога, кроме действующего генсека, принимаемого ими всерьёз, не признавали. Они были не молоды и молодые русские девушки или тем более немецкие (немцы в Есиле составляли треть населения города) им только снились, а белый мальчик похожий на девушку вполне годился для небольшого эротического приключения. И, в общем, мальчик был более изысканным лакомством, чем девушка. Ведь все эти мужчины прошли армию, училища, различные партийные заведения и везде их либидо вколачивалось им вглубь их «Оно». С каждой пятилеткой всё глубже и глубже. И если к двадцати годам либидо было дай богу основания пениса, то к двадцати пяти, по этому же каналу оно проходило глубже, и если вы знаете анатомию, то решающая тенденция сексуальной эволюции такого индивида очевидна. Однажды линия не возврата проходила именно там, где находился Я-анус, и согнутый в бараний рог, он был уже Оно-анус. Выражаясь языком «Анти-Эдипа»[17], это было желающим производством с регистрацией в теле без органов, реализация которого наступала в момент контакта продуктов производства с добровольным или понуждаемым потребителем, но обязательно на территории производства. И так эти пузатые мужички, а ведь это всё поколение, родившееся в войну либо сразу после неё, все эти люди были латентными гомосексуалами, а среда, в которой они производили, делала из них еще и педофилов. Многие из них, будучи не в силах одолеть соблазн дойти до самого края, становились убийцами и даже людоедами[18]. В городе с трехсоттысячным населением плюс близлежащие колхозы в год бесследно пропадало до десяти белых детей.
И справедливости ради надо сказать, что, помимо прочих, бледнолицых детей насиловали и убивали так же и представители белой расы. На поднятие целины сгонялся пипл из всех союзных республик. Но это уже не моя тема.
На объекты, ища человеческого общества, приходили бездомные собаки. Всегда дружелюбные и задорные они готовы были идти за новым другом на край света. Иногда мы находили на месте наших игр своих четвероногих друзей убитыми. Они также умирали, отравленными, и наконец, от бесприютной старости или какой-нибудь болезни. Иногда мы находили какого-нибудь вчерашнего друга освежёванным. Свежевали, каждую пятую бездомную или потерявшуюся собаку. Радик рассказывал, про сон в котором во время нашей прогулки, за нами по мазутному песку ползла освежёванная лиса, и плача умоляла найти ее кожу, обещая нам открыть железную дверь на Керамзитном. «Кто делает это?» – Спрашивал я родителей. «Те, кто делают из них шапки», – спокойно со снисходительной улыбкой отвечали мне. Нечеловеческой или самой что ни на есть человеческой, слишком человеческой жестокости в обращении с животными мы в избытке насмотрелись за свое детство.
