Она тащит все это к кассе, и покупки оказываются настолько дороже пятидесяти долларов, что ей приходится заплатить по кредитке.
Если ты чувствуешь искушение стырить тюбик жженой охры – значит, настало время принять одну из пилюлек доктора Туше.
Питер частенько повторял, что задача художника – создавать порядок из хаоса. Ты копишь подробности, ищешь закономерности и приводишь в систему. Извлекаешь смысл из бессмысленных фактов. Собираешь все из кусочков, как головоломку. Тасуешь и перестраиваешь. Коллаж. Монтаж. Сборка.
Если ты на работе и за каждым столиком твоей секции тебя в нетерпении ждут, а ты спряталась на кухне и рисуешь эскизы на обрывках бумаги – значит настало время глотать пилюлю.
Если ты вручаешь клиентам счет за обед, а на обороте красуется скромный этюд светотенью… ты не знаешь даже, откуда взялся этот пейзаж, он просто взбрел тебе в голову… этюд – барахло, но тебе так страшно его потерять… если так, значит, время глотать пилюлю.
– Все эти бесполезные детали, – частенько говаривал Питер, – они бесполезны только до тех пор, пока ты не свяжешь их воедино.
Питер частенько говаривал:
– Ничто не имеет смысла само по себе.
Просто для протокола: сегодня Мисти зашла в столовую и увидела, что Грейс Уилмот и Табби стоят перед застекленной горкой, занимающей почти всю стену. Фарфоровые тарелки вертикально стоят на подставках под неяркими лампами. Чашки – на блюдцах. Грейс Уилмот тычет в них пальцем. И Табби, тоже тыча в них пальцем, говорит:
– «Фитц и Флойд»… «Веджвуд»… «Норитаке»… «Ленокс»…
Качая головой, Табби складывает руки на груди и говорит:
– Нет, здесь ошибка.
Она говорит:
– У сервиза «Роща оракула» каемка из золота в четырнадцать каратов. У «Рощи Венеры» – в двадцать четыре.
Твоя дочурка – эксперт по вымершим сервизам.
Твоя дочурка – уже тинейджер.
Грейс Уилмот протягивает руку, заправляет Табби за ухо пару выбившихся из прически прядей и говорит:
– Клянусь, этот ребенок – гений.
Неся поднос готовых ленчей на плече, Мисти замедляет шаг, чтобы спросить:
– От чего умер Хэрроу?
И Грейс отводит взгляд от фарфора. Ее круговые мышцы глаз действуют, глаза расширяются, она говорит:
– Почему ты об этом спрашиваешь?
Мисти рассказывает о приеме у доктора. У доктора Туше. И о том, что Энджел Делапорте считает, будто в почерке Питера содержится ключ к его отношениям с отцом. Все эти детали, не имеющие смысла сами по себе.
И Грейс говорит:
– Доктор дал тебе пилюли?
Поднос тяжелый, еда остывает, но Мисти не торопится, она говорит:
– Доктор сказал, что Хэрроу умер от рака печени.
Табби тычет пальцем в стеклянную горку и говорит:
– «Горхэм»… «Данск»…
А Грейс улыбается.
– Конечно. Рак печени, – говорит она. – Почему ты спрашиваешь?
Она говорит:
– Я думала, Питер тебе сказал.
Для протокола: погода сегодня туманна от вопиюще конфликтующих версий причины смерти твоего отца. Ни одна деталь не имеет смысла сама по себе.
И Мисти говорит, что трепаться ей некогда. Дел под завязку. Наплыв клиентов. Может быть, позже.
В художественном колледже Питер частенько болтал о художнике Джеймсе Макниле Уистлере[32] и о том, как Уистлер работал на инженерные войска Соединенных Штатов – он рисовал ландшафты побережья, те места, где собирались ставить маяки. Проблема заключалась в том, что Уистлер упорно исчеркивал поля зарисовок не относящимися к делу эскизами. Он рисовал старух, младенцев, попрошаек – все, что видел на улице. Он блестяще справлялся со своей работой, запечатлевая ландшафты для правительства, но просто не мог закрыть глаза на все остальное. Не мог допустить, чтоб хоть что-нибудь ускользнуло. Мужчины, курящие трубки. Дети, катающие обручи. Он заносил все эти наблюдения на поля своих официальных работ. Разумеется, правительство его уволило.
– Эти почеркушки, – частенько говаривал Питер, – стоят теперь миллионы.
Говаривал ты.
В «Столовой Дерева и Злата» сливочное масло подают в традиционных глиняных горшочках, только теперь на каждой деревянной подставке ножиком вырезана небольшая картина. Этакий скромный этюд. Это может быть крона дерева или причудливый абрис холма, возникшего в воображении Мисти. Слева направо: утес, за ним водопад из нависшей расселины, неглубокий овраг, утонувший в тени, заполненный мшистыми валунами и стволами толстых деревьев, обвитых лозой… Пока она все это придумывает и набрасывает эскиз на бумажной салфетке, клиенты, отчаявшись, идут на автовокзал, чтоб налить себе порцию кофе. Клиенты стучат по стаканам вилками, чтоб она обратила на них внимание. Щелкают пальцами. Этот летний народец.
На чай они уже не дают.
Абрис холма. Горный ручей. Пещера у речки. Усик плюща. Детали всплывают в голове Мисти, и она просто не может позволить им ускользнуть. К концу ее вечерней смены повсюду валяются обрывки салфеток, бумажных полотенец и расписок, и на каждом обрывке что-нибудь нарисовано.
В своей клетушке на чердаке она собрала зарисовки цветов и листьев, которых не видела никогда, – листки с зарисовками свалены кучей. Другая куча – абстрактные формы, похожие с виду на скалы и горные вершины над горизонтом. Еще куча – ветвистые тени деревьев, заросли кустов. Вроде вереска. Птицы.
То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Если ты часами сидишь на унитазе, рисуя всякий бред на туалетной бумаге, сидишь, пока твое очко не заболит, будто готово отвалиться – что ж, прими пилюлю.
Если ты перестаешь спускаться на работу вообще, торчишь в своей комнатке, заказывая ленч по телефону… Если ты сообщаешь всем, что ужасно простыла, дабы иметь возможность круглые сутки рисовать пейзажи, которых никогда не видела… что ж, пора принять пилюлю.
Когда твоя дочка стучится к тебе, умоляя поцеловать ее перед сном, а ты говоришь: «Отправляйся в кровать, минутку, я занята», и так продолжается, пока бабуся Уилмот не оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как дочка рыдает в пустом коридоре, – прими две пилюли.
Когда ты обнаруживаешь стразовый браслет, который дочка запнула в твою комнату под дверь, – прими еще.
Когда все прекращают замечать твое дурное поведение, знай улыбаются и говорят: «Ну, Мисти, как оно там, с живописью, продвигаются дела?» – тогда не сомневайся: пришло время пилюль.
Когда из-за мигрени ты не можешь есть… Когда трусы спадают, потому что задница твоя куда-то делась… Когда проходишь мимо зеркала, не понимая, что за тощий, усыхающий призрак отразился там… Когда дрожь в твоих руках проходит, только если ты держишь карандаш или кисть… Тогда прими пилюлю. И ты еще половину съесть не успела, а доктор Туше уже приготовил очередную бутылочку, вот она, на столе в приемной, с твоим именем на этикетке.
Когда ты просто не можешь прервать работу… Когда воображения хватает лишь на то, чтобы представить завершение очередной картины… Что ж, прими пилюлю.
Ибо Питер прав.
Ты прав.
Все важно. Каждая деталь. Мы просто-напросто еще не знаем почему.
Все – автопортрет. Дневник. Вся история твоих отношений с наркотиками – в одном-единственном твоем волоске. Твои ногти. Отпечатки пальцев в судебном досье. Рельеф твоего живота – документ. Мозоли на твоей ладони разглашают твои тайны. Зубы выдают тебя. И твой акцент. Морщины, окружающие твои глаза и губы.
Во всем, что ты делаешь, видна твоя рука.
Питер частенько говаривал, что задача художника – быть внимательным, копить, организовывать, хранить, каталогизировать и, наконец, писать отчет. Документировать. Готовить к показу. Задача художника – просто не забывать.
21 июля – луна в третьей четверти
Энджел Делапорте поднимает к свету одну акварель за другой. Все они – на разные темы, одни изображают странный пустой горизонт, другие – залитые солнцем поля. Сосновые заросли. Дом или целую деревню на среднем плане. Лицо Энджела непроницаемо, лишь глаза движутся, скачут по каждому листу.
– Невероятно, – говорит он. – Выглядите вы ужасно, но ваши работы… Боже.
Для протокола: Энджел и Мисти, они находятся в Ойстервилле. Это чья-то пропавшая без вести общая комната. Они вползли внутрь сквозь очередную дыру, чтобы сделать фотки и посмотреть на граффити.
Твои граффити.
Мисти и вправду выглядит ужасно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Когда она протягивает Энджелу картину, руки так дрожат, что жесткая акварельная бумага хлопает, как на ветру. Это какое-то кишечное расстройство, оставшееся после пищевого отравления. Даже здесь, в полумраке замурованной комнаты, куда свет едва просачивается через шторы, она не снимает темных очков.
Энджел притащил с собой свой кофр. Мисти принесла этюдник. Свой старый черный этюдник из пластика, память о школе, – плоский такой чемоданчик с «молнией», обегающей его буквой «П», так что можно его открыть, как книжку. Тонкие резинки прижимают акварели к одной половине этюдника. На другой половине множество разнокалиберных кармашков, и в каждый напиханы наброски.
