— Кубышко умер? Жаль… Стоит на месяц отлучиться, обязательно ждет какая-то поганка. Ладно. Есть там у тебя кто из прапорщиков рядом? Вот пусть сопроводит женщин ко мне в кабинет.
Положив трубку, майор Ширко опять вздохнул. Это был очень печальный майор. По жизни он пробирался, как по вражескому тылу, поминутно опасаясь подорваться на минных полях, попасть под автоматную очередь или оказаться в застенках гестапо. Каждый спокойно прожитый день он заносил в свой геройский послужной список. От судьбы Ширко ожидал только пакостей и удовлетворенно отмечал, что в этих ожиданиях она его не разочаровывает.
Смерть сварщика Кубышко была очередной, хотя и мелкой, подлянкой, подложенной лично майору. Таких специалистов на все зоновское производство имелось лишь двое, причем второй, Мартирос Свосьян, через неделю освобождался по сроку.
— Алло! Второй отряд? Где начальник? Отдыхает после суток, туды его… А это кто? Старшина… Мусин, ты, что ли? Ну-ка, амором[30] ко мне! Я тебе, блин кровавый, дам, что случилось! Это ты мне ответишь, что случилось! Дуй до штаба впереди жопы!
В это время в дверь постучал и одновременно боком протиснулся контролер по надзору прапорщик Пилипко.
— Товарищ майор, я тут вам женщин привел…
— А ну зайди и закрой дверь!
Как только дверь за прапорщиком закрылась, Ширко с праведным гневом прошипел:
— У тебя что, мозги раком встали?! "Женщин вам привел"… Мне женщин приводят в баню на блядки — а сюда посетители на прием приходят! Пригласи.
Готовясь выразить гражданкам свое сочувствие, майор сделал кислое лицо. Особо стараться не пришлось, поскольку в зоне за ним давно закрепилось погоняло Лимон, и частенько в арестантской среде можно было услышать: "Ну чего ты кисляк смандячил[31], как у замполита?"
В кабинет вошли еще достаточно бодренькая пожилая женщина лет шестидесяти — шестидесяти пяти, и другая — высохшая, с поблекшей желтоватой кожей, поникшая и измотанная. Возраст ее определить было невозможно, он колебался от тридцати семи до семидесяти трех. Это была Любаня, младшая сестра Андрюхи Лопаты.
— Здравствуйте. Сочувствую, честное слово, искренне сочувствую. Ваш Андрей был одним из лучших работяг в колонии, мы его готовили к переводу на поселок. И вдруг — такое… Знаете, я сам только что узнал! Я-то всего два дня как из отпуска…
В дверь поскребли — тихо и робко. Затем в щель медленно протиснулась коротко стриженая головенка на тонкой сморщенной шейке. Головенка отдаленно смахивала на черепашью.
— Можно?
— Заходи, Мусин. Да побыстрее, а то сквозняком дверь захлопнет, и без башки останешься. Вы присядьте, пожалуйста, — обратился Ширко к посетительницам. — Ну, Мусин, рассказывай, как же случилось, что вы Кубышку не уберегли.
— Какую кубышку, гражданин начальник? Это не у нас! Это в седьмом, у блатных, кумовья общак хлопнули[32]! Я сейчас сбегаю, отрядного позову…
— Дурочку не валяй. Я про Андрея Кубышко, сварщика вашего.
— А, Лопату… Так его опера выкупили[33], какие-то макли[34] с Шайтаном. Короче, незаконная передача объемов работ. Ну, чурку старого и нарядчика закрыли в ПКТ[35], а Андрюхе на первый раз дали пятнадцать суток ШИЗО[36].
— Так что, у него из-за этой "пятнашки" разрыв сердца случился, что ли?!
— Почему? Сидит в шизняке, как миленький.
— Как — сидит? Он же умер!
У Мусина от неожиданности отвисла челюсть:
— Ни хуя себе…
— Ты что матюкаешься! Не видишь — здесь женщины!
— Я извиняюсь… Ну вы ж поймите, гражданин начальник: три дня назад видел человека живым, и вдруг — на ногу бирку[37]…
В углу на стуле кто-то ойкнул. Замполит повернулся к мамаше. Та побледнела и готова была хлопнуться в обморок.
— Как же так? — растерянно вопросила дрожащим голосом сестрица Любаня. — Как же вы его видели три дня назад живым, когда он два месяца уж мертвый?
— Какие там два месяца? Я ж говорю: в среду еще был живее всех живых.
— Мусин, ты эти свои приколы брось! — вскипел майор. — У людей такое горе, а ты на юмор припал! Смотри, сейчас отсюда потопаешь прямо в БУР!
— Как же живой? — не унималась Любаня. — У нас и справка о смерти есть, и фотография с похорон.
Замполит насторожился.
— Что у вас есть? Фотография? Разрешите взглянуть.
За двадцать три года, отданные разным зонам в разных концах необъятной России, Игорь Тихонович Ширко ни разу пока не сталкивался со случаем, чтобы похороны зэка удостаивались чести быть запечатленными на фотопленку. Разве что в Перми, на лесоповале, когда через четыре месяца после побега особо опасного рецидивиста Жоры Крокодила в лесу нашли окоченевший труп, криминалисты щелкнули несколько раз место происшествия вместе с дубарем[38]. Но родителям эти веселые снимочки отослать не додумались.
Сестра Андрюхи Лопаты, порывшись, протянула замполиту фотографию и аккуратно сложенный вчетверо листок. Они произвели на майора неизгладимое впечатление.
— Ни хуя себе… — тихо сказал майор.
За его спиной незаметно возник старшина Мусин. Взглянув на фотку, он весело хрюкнул:
— иханый бабай[39]! Картина Репина…
В очередной раз глубоко вздохнув, Ширко отхлебнул дегтя, откинулся в кресло и произнес могильным голосом:
— Ну — будем воскрешать?
Дальше события развивались с калейдоскопической быстротой. Встреча обалдевшего Лопаты с маманей и сестрицей, вопли и горькие причитания, громовые речи майора Ширко, разоблачение интеллектуальной троицы, общее собрание зэков, где каждое слово со сцены (на которой понуро торчали "виновники торжества") тонуло в хохоте арестантской публики…
НО ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ ПРОИЗОШЛО? И что это за таинственная фотография, ошеломившая бедного майора? Чтобы ответить на эти вопросы, перенесемся назад, в тот день, когда "заговорщики" принялись за осуществление своего плана.
Со справкой о смерти все получилось удачно. Бланк нарисовал один талантливый "чернушник"[40]: что ему какая-то "справила", когда он "баксы" на тетрадном листке цветными карандашами так изображает — хоть в обменный пункт беги! Он же и печать поставил, и подпись начальника колонии. Мужик так разошелся, что хотел сварганить заодно справку из морга и свидетельство о кремации — за те же деньги… Но приятели решили, что это будет чересчур.
Текст сочинил Миша, долго припоминая документальные штрихи своей богатой криминальной биографии — "сим удостоверяем", "сообщаем вам", "спешим уведомить" и "доводим до вашего сведения". Получилось убедительно, особенно фраза о том, что "согласно Правилам внутреннего распорядка, тело не может быть выдано родственникам и будет захоронено безымянно".
— Добавь, что после Лопаты не осталось личных вещей, — посоветовал штукатур Арменчик. — А то за личными вещами они могут за сто верст припереться.
Про личные вещи Миша тут же добавил. Но самое главное фотограф приготовил напоследок.
— Маманю надо пожалеть, — сказал сердобольный Миша. — Мать для жулика это святое. Оставим старушке память о беспутном шалопае. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз прочитать…
Ашкенази решил послать за Уральский хребет фотографию с похорон Андрюхи. Для наглядности. Причем на фотке должны быть запечатлены не только какие-то голимые арестанты, но и высокое начальство.
— Ты что, "хозяина" позовешь или "кума"? — съязвил Леня Шуршавый. — А гроб на "столярке" закажешь?
— Леня, не дрочите на природу, — ласково посоветовал Миша. — Гробик симпатичный я присмотрел, когда позавчера щелкал на промзоне ударное возведение третьего цеха. Там есть шикарное корыто, в котором замешивают раствор. Ну, красный пролетарский кумач мы займем на время у "козлов"[41] (у меня есть коны[42]). А вот с офицерским составом сложнее. Нужна форма, а ее, конечно, у ментов не займешь…
— Почему не займешь? — хлопнул себя по лбу Арменчик. — У нас инженер, капитан, все время в своем кабинете на "промке" форму держит. Приходит в зону — переодевается, уходит — опять переодевается. "Хозяин" его за это уже несколько раз гонял, но тому все по фигу.
— Ты у нас домушник[43], тебе и фомка[44] в руки, — удовлетворенно подытожил Миша.
И вскоре вся компания собралась в помещении строящегося цеха: зашуганный, дрожащий Арменчик с фуражкой и рубашкой раззявы-капитана, Миша с кумачом и фотоаппаратом, Лопата с видом умирающего лебедя и Леня Шуршавый просто в качестве статиста. Корыто с засохшим раствором взгромоздили на козлы, сверху это сооружение покрыли красной скатертью — и в импровизированный гроб забрался Лопата.
— Скатерку как-нибудь подоткните! — режиссировал возбужденный фотограф. — Придайте контуры! А то получается черт-те что. Ну, не прочитывается гроб, не прочитывается!
— Хуль его читать?! — зарычал раздраженно Лопата. — Это ж гроб, а не "Мурзилка"! Щелкай скорее, а то козлы подо мной трещат!
