иду на кухню, параллельно пытаясь, как бы лучше выразиться, замкнуть жизнь с ней на самой себе, выйти из жизни с ней, как змея из кожи. Не выходит. Вспоминаю квантовую теорию: нет частицы, зато есть волна, отсутствующая Анна – это всё, чем Анна была когда-либо. Не помогает. Даже дурь не помогла, хотя дурь-то хорошая. Открываю кран, набираю в хайбол ледяной воды, пью. На стекле, снаружи – капельки. Напор был слишком сильным.
Что я могу сказать о маме? Она не была моим светом. Она была моим лучшим другом. Мне с самого детства было можно то, что сестре строжайше запрещалось: шататься, где и с кем хочу, приходить из художки с расквашенной губой, записыватся в кружки, бросать кружки, позже – курить, задерживаться у друзей, ещё позже – курить ганжу, делать друзьям татуировки. Сначала иглой, потом самодельной машинкой, теперь хоть шайеном, хоть владбладом. В этом она не смыслила. Ей и не нужно было. Благодаря ей, её поддержке, я уже в пятнадцать лет, зная, чем хочу заниматься, занималась именно этим. Все ноги партаками исчеркала, зато научилась. До сих пор учусь, умея, учусь, чтобы уметь лучше. Чтобы мои работы выставлялись в музее, пришлось бы спускать шкуры или бальзамировать трупы. Как Гюнтер фон Хагенс, только с кожей. Искусство должно убивать, но убивать своего наблюдателя, а не носителя. Поэтому выставляются только фото. Лида тоже выставляет фото, свои, в инстаграм. Свои и музеев. По музеям мы ходим, обе, но… Как однажды пошутил мой друг-сексолог: “Мы с женой кончаем, оба. В разное время. В разных местах. С разными людьми”. Дружим со школы. В школе сестра ходила в коротких юбках и смотрела на мальчиков. Мама хранила её секреты. Я ходила как попало и поднимала юбки, обсуждая их с пресловутыми мальчками. Мама делилась своими секретами со мной. Лида говорила, позже: она относится к тебе, как к сыну. Лида говорила: тебе всё можно потому, что ты напоминаешь ей отца. Я возражала: мы с тобой разные, и подход к нам у неё разный. Подозреваю, что Лида, при всей её предвзятости, была не так уж и неправа. Мама почти не упоминала о Глебе, однако же в свой последний час не меня, а его она видела у своего изголовья. Знала ли я её?
Что я могу сказать о маме? Она была серьёзной женщиной, руководителем отдела учёта в крупной торговой компании и удивительно приятным в общении человеком. Когда началась вся эта история с Венцем, мне, на психах, достаточно было поговорить с ней пять минут, чтобы собраться из кусков обратно в Божену. О чём угодно – поговорить. Лежать бы теперь, в тишине, и поскуливать, держа куски руками. Я старшая, я старше на смерть, хоть и младше на час, я займусь организацией похорон, больше некому. Там будут мамины друзья, знакомые, коллеги. Будут недолго. Время – деньги. Деньги, как и время, нужны только живым. Вчера было слишком поздно звонить её начальству. О нём я как-то и не думала. Телефон в спальне. Включенный телефон выключенного человека. Иду за ним чуть ли ни на цыпочках. Ключ, дверь, тумбочка, лекарства, телефон. Беру его и уношу к себе. Ввожу пароль, благо, знала, выдыхаю и звоню. Анна не придёт. Никогда не придёт. Это не шутка, это её дочь. Некому приходить. Кратко объясняю, как именно они лишились такого ценного сотрудника. Кладу трубку. Кладу телефон. Курю дурь. И ещё курю. Иду наполнить бутылку, возвращаюсь и ещё раз курю. Без фаллика совсем паршиво.
Начало сентября, Питер. Работа в разгаре. У меня запись на три недели вперёд. Сеансы в ближайшее время, естественно, придётся отменить. Звоню в студию, отменяю. Лида, та вообще привязана к календарю, она у нас лингвист, преподаёт языки в частной школе. Дома занимается переводами. Английский, французский, испанский. На каком языке говорить с ней, чтобы она слышала, я не знаю. Спит, похоже. Дверь закрыта. Хотя, кто её знает. Может быть, до сих пор ревёт.
Я думаю верхней головой. Чтобы получить свидетельство о смерти, после экспертизы, я должна отнести в морг два паспорта, её и мой, её полис и её медицинскую карту. После медицинского свидетельства нужно получить гербовое, в ЗАГСе. И только после этого можно проводить погребение, решать вопрос о наследстве и т. д. В ЗАГСе очередь. Занятие на весь день. Место на кладбище заказывают заранее. Занятие на следующий день. Не считая прочего: гроб, обелиск, оградка, венки, возможно, кафе для поминок. Я думаю головой. Я звоню в ритуальную службу.
***
Слушаю и считаю, слушаю и охуеваю. Листок исписан. Глаза мои круглы, как нули в прайсе. “В девяносто девять не изогнуты и ладно”. Хорошо, что мы жили в плюс, а не в минус, как многие. Имей я на руках, вместо сбережений, кредиты, скорее всего, вздёрнулась бы. Как хорошо, что я покурила. От нервов никакого прока. Я спокойна, как удав. Мало мне сегодня очереди. Меня решили, до кучи, ограбить. Я спокойна, как удавка. Разговор ещё длится, когда
вдруг из Лидиной из спальни,
жаль, пока что не хромой,
выползает Венц нахально,
не добравшийся домой.
– Ты когда до дома доберёшься? – спрашиваю, как только кладу трубку. Нули продолжают прыгать. Деньги, кроме кошелька, лежат в тумбочке и на банковской карте. На маминой карте тоже были деньги. У меня ещё, на Лесной, есть однушка с квартирантами. Проблем возникнуть не должно. Проблемы уже возникли. Деньгами их не решить.
– Кофе выпью, умоюсь, да пойду, – пожимает плечами, улыбается, прекрасно зная о том, какая у него улыбка. Ей можно было бы проводить хирургические операции, но он предпочитает вспарывать без наркоза. Глаза холодные, внимательные. – Я тебе тут совсем поперёк горла?
– Да, – резковато начинаю. – Хочешь кофе, вари сам. Можешь и мне сварить. Вдоль горла от этого ты, конечно, не станешь, но рвотных позывов от тебя будет меньше. – Взяла и словесно отсосала. Молодец, говорю себе, красавчик, продолжай в том же духе. Он реагирует тут же:
– А что нужно сварить, чтобы вдоль? – Венц не был бы Венцем, если бы не подъебал. Берёт из шкафа турку, по-хозяйски, достаёт пакет с кофе, совмещает, заливает водой, ставит на огонь, так, будто он у нас уже сто лет как прописан.
– Себя, – на сей раз я лаконична. – Сваришь, я съем, и ты пойдёшь вдоль. – Диалог наш целиком построен на двусмысленностях.
Футболка у него просто чёрная, джинсы у
