короче. Как сука, течёт. У меня есть глаза. Я вижу. У меня есть желания. Я не ледышка. У меня есть разум. Я держу контроль. Он тоже держит, подкатывая, скорее, так, для остроты словца. Хотя пару раз, на пьяную голову, срывало, пытался зажать. Не знаю, как у меня хватило выдержки, откуда я её, выдержку эту, брала. Нет, говорила, это всего лишь организм. Ценно то, что в дефиците. Такие, как мы, пресыщенные, ценят равных, даже если этих равных охота приложить к утюгу. Равенство – это дистанция. Иначе равняться некому. Венц соглашался, и принимался нести чушь о “нас”: давай уедем, давай к попуасам, на острова, или по миру кататься на велосипедах, бороды отрастим в разных местах, людей будем совращать в соревновательном порядке. С Лидой хорошо, но ненадолго, она и сама это понимает. Серые глазищи, наркоманские. Никуда я с ним не поеду. Хотела бы, но не поеду. На полпути кинет. Со стюардессой на Бали улетит. Менту гланды вырвет. Грохнут его где-нибудь за шашни с женой высокопоставленного дяди. Закроют за разбой. Оно мне надо? Он жизнь свою не ценит, ни свою, ни чужую. Вопрос, толком не открывавшийся, закрыт. Ярость беса перед зеркалом? Ярость от невозможности разбить стекло. Закрытая дверь Лиды встает у меня на пути. Оттуда лезет тишина.
Стою под дверью. Лампы белеют. Потолок натяжной, мысль скрипучая. Я так спокойно думаю о всякого рода возможностях потому, что запрет на мысли только заставит их расти. Оценив “за” и “против” со всех сторон, без страха, приходишь к объективному решению. Я так спокойно рассуждаю о том, стоит ли сходить к Венцу на хуй, чтобы отделаться от птицы. Можно порассуждать и о другом, разница небольшая. В городе, где завещанный дом, живёт наш отец, это мне тоже сказал адвокат. Тот самый Глеб, которого мама звала перед смертью. Птица голодна, клевать нечего. Лампы белеют, нули пляшут. Деться бы куда-нибудь. Иду к себе. Дурь кончается. Надо бы взять ещё. Вроде, было достаточно… Сколько я скурила? Вчера, перед выходом и сейчас… Не могла я столько скурить. Или могла? Могла. Раньше это был ритуал. Индика, чтобы зачёрпывать идеи из своих недр, широким ковшиком, сатива – их выражать. Сейчас я ныряю в трубку, чтобы туда, следом за мной, черти не втиснулись. Я дую, они нет. Черти научились плавать в огне, но не от травы летать. Я научилась, они нет. Плыву. Сижу в кресле, откинувшись, и залипаю в окно. Дождя нет. Небо темнеет медленно, ночи ещё белые, но серого в них уже больше. Серые кошки. Кошки скребут.
Открывается дверь. За спиной, но я слышу. Лида, в махровом халате до пят, ненакрашенная, пришла сама. Халат зелёный и очень к ней идёт. Шмалью тянет, гляди-ка, учуяла. Шмаль ей не интересна. Она – датчик моего присутствия.
– Дай сигарету, а, – то ли предлог, то ли цель визита, – у меня не осталось. – Даю. Стоит, держит, не уходит. Значит, предлог. – Можно у тебя покурить? – Подъезжаю к дивану на стуле, с пепельницей, ставлю ее на подлокотник.
– Садись, кури. Кто ж тебе не даёт. – У неё в комнате дымить нельзя. Да и курит она редко, по особо нервным случаям. Садится, зажигает, затягивается, морщится. Крепко ей.
– Жень, – нерешительно начинает (хорошо, что начинает она, а не я), – серьёзно, прости, что я тебя ударила. Я…
– …была не в себе, это всё понятно. Забей. – Жду продолжения.
Лида смотрит на одежный шкаф справа от двери, на книжный шкаф слева от двери: защита тела и ума. Лида смотрит мимо меня. Глаза её, в отблесках лампы, навевают образ. Безутешный вдовец сидел над могилой своей путеводной звезды, жены любимой, пил коньяк; не выдержав тяжести думы своей, разбил бутылку о надгробие и ушёл, оставив осколки. Коньяк на стекле, над свежей землёй, в отблесках заходящего солнца. Такие у неё глаза.
– Как это случилось? – не выдерживает. – Как она умерла? – и, воззрившись на меня с надеждой, будто бы смеха ждёт и признания, что это я так пошутила, разыграли мы её, а мама весь день в шкафу, любом из двух, пряталась. Маленькая Лида, инстаграмная королева, шкурка бархатная. Черты мягкие, подбородок округлый, блестят губы, волосы и, слипшись, ресницы.
– Схватило, позвала меня. Я прибежала. Накапала корвалола. Вызвала скорую. Надо было её посадить и валидола дать… Пульс напугал. Она не хотела сидеть, на бок завалилась. Инфаркт, чего. Так сказали. До больницы довезли и всё. Да, – вспоминаю, закуривая сама, – она, ещё дома, перепутала меня с отцом. То ли не узнала, то ли что, не знаю. – Сидим, курим. Лида блестит глазами. Влажно блестит.
– Она его любила… – начинает было.
– Не знаю. Вряд ли. Она ничего ему не завещала, – брякнув, умолкаю. Плавно переходить к теме я не умею. У сестры вопрос разве что на лбу не написан. И мой рот, без моего участия, прорывает. Рассказываю ей про ритуального агента, про адвоката, про нотариуса и все те движения, что нам с ней теперь придется совершать. Она слушает с участием, но рассеянно, как если бы речь шла о ком-то другом.
– Нет, подожди, – говорит сестра, – отцу-то ты сказала? Что ее нет?
– Он к нам приезжал хоть раз? – парирую. Каюсь, про него я даже не думала. – Что о нем известно? Пятьдесят лет, женат, трое детей, законных, помимо нас. Врач-кардиолог, какова ирония. Может, затем и звала: помоги. Раз мы ему не были нужны, так значит, ему всё равно, и в курс входить не обязательно.
– Нет, – твёрдо отвечает Лида. – Он есть в соцсетях? Должен быть. Я ему напишу.
– Как угодно, – добавляю свой окурок к её, в пепельнице. – Можешь туда хоть поехать. В доме жить. Только давай сначала оформим всё, как надо, сделаем дела, и тогда…
– Ты всегда была такая! – неожиданно взрывается Лида. – У неё мать умерла, а она о делах! Бахнет по тебе, Божена. Всё в твоём бессознательном бахнет разом.
– Вчера уже бахнуло. А сегодня, кроме меня, кто, по-твоему, должен всем этим заниматься? Бегать, договариваться, брать талончики и, сука, ждать, пока в окошке номер загорится? Ты? Или, может, Венц?
– Ой, – отмахивается и сама берет сигарету из моей пачки. – Не цепляйся к нему. Он… – глазки опускаем, краснеем…
– Втрескалась что ли? – безразлично. – Да хоть бы и так. Дело в другом. Он ни тебе, ни мне, когда надо, не поможет. Лыбится и
