Ожесточенно, оголтело, смачно. Хрустеть, не заботясь о последствиях. О завтраке, обеде и ужине, – о боли в зубах, о противном дожде, о промокших ботинках, – фиг с ними, живем один раз, – запихивая горсть в рот, шлепать по лужам, поглядывая на светящиеся окна домов, и знать, что никуда, решительно никуда не опаздываешь!
Все как будто с цепи сорвались, – показывают друг другу это.
Все началось с того, что воспитательницы в тот день не было, а нянечка ушла в соседнюю группу примерять туфли другой нянечки.
Внезапно это стало важным. Мы поняли, что у нас есть то, чего нет у них, ну, а, у них, соответственно…
– Хочешь посмотреть? – самый щуплый, тщедушный и незаметный мальчик в группе вдруг стал героем дня. Возможно, с него началось. Именно он первым отважился на поступок.
Легонько приспустив резинку колготок, штанишек и трусов.
– Два фанта и чур горбушка моя!
Цена была вполне щадящей, – хлебных горбушек за обедом выпадало штуки четыре, и они становились звонкой разменной монетой.
– Идет, – любопытство оказалось сильнее жадности, и обеденная горбушка стала легкой добычей предприимчивого эксгибициониста.
Увлечение грозило перейти рамки обычной шалости.
Мы показывали это везде, при каждом удобном случае. Это продавалось, дарилось, разменивалось. Обещалось, вожделелось, пряталось…
Хотя, если вдуматься, что там такого вожделеть?
Заглянув туда, в темное, душное, пахнущее детским нетерпением..
Я осталась в недоумении. Недоумение балансировало между строгим запретом – нельзя! – обещанной горбушкой (моим единственным утешением во время обеда) и желанием самого партнера поделиться сокровищем.
Желание было страстным, настойчивым…
Удовлетворив любопытство, я задумалась еще раз. В конце концов, у меня тоже было это. Ну, не такое, не такое, совсем и даже вовсе нет, но тоже, в общем-то, запретное и, наверняка, заманчивое.
Во время дневных прогулок на веранде творилось несусветное.
Сообщество разбилось на «нарушителей», «порицателей», «демонстрантов», «зрителей», сторонних и якобы равнодушных наблюдателей, воздержавшихся, потенциальных ябед… Собственно, воздержавшиеся сохраняли весьма лицемерное выражение на лицах, и дураку было ясно, что они и сами не против, но.
В группе появились явные фавориты и фаворитки. Ведь всем же ясно, что у самой красивой девочки, рослой, с алой лентой в смоляных кудрях, у прелестной Людочки Синельниковой, это гораздо интересней, чем у тощей Вальки Горшок. Впрочем, сама Валька особенно не расстраивалась. Во время дневного сна она показывала «это» задаром соседу по раскладушке, такому же неинтересному, неказистому, но изобретательному Женьке Гробману. Эти двое радовались жизни абсолютно бескорыстно, распаляя, изумляя друг друга под легкими пикейными одеялами.
Людочка же, прекрасно осознавая собственную исключительность, требовала непомерную плату на «сеанс», и вскоре обзавелась сутенером, сыном нашей нянечки, – рослым и слишком взрослым для невинных детсадовских игр. Сутенер, довольно
упитанный увалень с особенным прищуром глаз, собирал дань с покорных вассалов.
О, как умело он разжигал любопытство. Довольно быстро сообразив, что «это» обладает временной и оттого условной ценностью, ушлый переросток из обычного сеанса устроил шоу. Причем сама королева шоу якобы понятия не имела о том, в каком представлении ей надлежит сыграть. Подозреваю, что способности Игорька (именно так звали добродетельного юношу) в этой области были незаурядными.
Каждый день шоу с раздеванием обрастало новыми волнующими деталями.
Мы называли это просто. «Игра».
Ну, что, сегодня играем? – непринужденно и даже как будто безразлично спрашивал кто-то…
О, с каким напряжением следили мы за перемещениями нянек и воспитателей!
Щелкая «семачки», огородами пробирались они к товаркам, – примерить туфли, кофточку или перетереть новые сплетни, и вот тут-то…
Организация «игр» была безукоризненной. С продуманной конспирацией и системой оповещения. Стоило на горизонте появиться массивному силуэту ни о чем не подозревающей няньки, как распутники и распутницы моментально становились обычными детьми, чего-то там ковыряли лопатками, «вжикали» машинками и выговаривали куклам.
Невольница, еще пылая смуглыми щеками, прикрывала черносливовые свои глаза, подтягивала штанишки и первая бежала навстречу няньке.
– Анниванна! А скажите им… Чтоб песок не бросали!.
Людочка была хитрой ябедой. Искренней притворщицей. Слезы ее были настоящими, улыбка – смущенной, стыдливость – немножко наигранной и бесстыдной.
Людочка была королевой. Избранницей. Роль жертвы она исполняла виртуозно. Как покорно становилась она в угол, какой обидой наливались порочные пухлые губы, как обворожительно вздрагивал подбородок.
Похоже, она была влюблена в своего растлителя, влюблена в игру, и всерьез опечалилась, когда однажды «шестерки» хозяина огласили имя новой жертвы.
Ею оказалась я.
Не буду подробно описывать своего волнения. Негодования, радости, тревоги (я… выбрали меня, о, ужас, о, радость). А справлюсь ли я? Достойна? Экзекуция была назначена на послеполуденную прогулку. Нужно ли говорить о том, что даже горбушка не могла отвлечь меня от бури вполне объяснимых эмоций?
Надо ли говорить о том, как многозначительно поглядывал на меня Сам, как давилась я «первым», ковыряла «второе» и случайно опрокинула «третье»? Мое любимое «третье» из сухофруктов, в котором плавала сморщенная коричневая груша?
И как очутилась в углу, и простояла там всю послеполуденную прогулку…
В помещении не было ни души, а с улицы доносились возбужденные голоса. Пахло гороховым супом, вязким киселем, опрокинутым компотом.
Я стояла в углу, прислушиваясь к происходящему снаружи.
Похоже, сегодня нянечка так и не ушла, и детям не оставалось ничего иного, как притворяться детьми, играя «в войну», в «дочки-матери», в прятки…
Возиться в опостылевшей песочнице, задрав головы, – вопить, – самолеееет…
А вот мне, пожалуй, притворяться не было никакого смысла. Именно здесь, в тягостном одиночестве, посреди разбросанных там и сям игрушек, мне посчастливилось сыграть.
В воодушевление, унижение, стыд, вину, равнодушие, возмездие, гнев, жалость. Как будто одновременно я побывала в роли жертвы и предательски любопытной толпы.
Я пережила игру внутри, и, пожалуй, больше не нуждалась в массовке.
До поры до времени, разумеется, до некоторых пор.
Куда он подевался, я вас спрашиваю? Его, собственно, немного-то и было… Но ведь был же, был, я точно помню, что был!
Мне повезло, я успела это увидеть.
Кто эти мужчины и женщины в скучных, но все-таки, стильных костюмах и скромных платьях, – на ладонь, не более, но и не менее, выше округлых колен.
Колени тоже, кстати, наблюдались правильные. Лодыжки стройные, подъем… Все эти лаконичные локоны, лакированные челки, высокие прически. Галстуки, умение забрасывать ногу на ногу. Стрелки на брюках.
Все это считалось важным. И брюки, и платья, и весь этот неброский достаток-недостаток, несущий на себе печать достоинства. Достоинства единственной, порой, нарядной вещи, висящей на плечиках в полупустом шкафу.
Обернутые в пергамент туфли-лодочки, – точно, как у той актрисы, помнишь? – из французского кино, в котором шарм, много шарма, – шансон, лодочки и этот, как его, воздух…
Легко. дышится легко. Дождевые капли, горькие духи и еще это странное слово, – кальвадос…
Все у них легкое. Легкое пробуждение, сон легкий, и даже измены… легкие, изящные, непринужденные, как вот эти ступни, вдетые в узкие туфли на шпильках, как этот шов, – видишь, совсем незаметный, сползающий от бедра к голени.
Все у них легкое. Трагизм – светлый. Профиль Габена помнишь? Скороговорку Азнавура, рычание Беко, головокружение Адамо. Ив Монтан, белый плащ Симоны Синьоре… Белый, – да нет, все-таки, бежевый, – с таким хлястиком и стоячим воротничком вокруг стройной шеи.
Все-таки, они здесь были. Недолго, конечно, проездом, но были.
