– Ты не знал Славку. Он очень серьезно относился к «литерным» ритуалам. У него в жизни больше не было ничего, к чему он мог бы относиться серьезно. Не к шоубизу же…
– А кто еще из ваших «литерных» так же серьезно относится к этим ритуалам? – обманчиво расслабленно интересуюсь я, и Анка, раскусив маневр, таким же легкомысленным тоном отвечает:
– Ты хочешь узнать, кто из наших был настолько серьезен, что мог бы спихнуть Славку с балкона за то, что у него дед был литературным критиком? Да любой мог. Все знали о боевом прошлом деда Порывайко. Нет, я была деликатна и поделилась своей информацией только со Славкой тет-а-тет. Но он на следующий день натрескался текилы до состояния кактуса и всем принялся вещать, что у него дед был ретроградом на спецобслуживании. С покаяниями, с разрыванием рубашки на груди, с криками: «Ёб-тыть, моя карма!» Шоу, как он любил. Так что теоретически любой из «литерных» мог затуманить свой мозг до такой степени, что почувствовал себя орудием возмездия… Подчеркиваю «теоретически», потому что на практике даже представить себе такое… Ух! Бред кромешный!
– Ничего себе, семейка у вас…
– Да, как любая другая в биологическом виде «хомо сапиенс».
– А возможности?
– Были у всех. Если принять версию Белки, а у меня нет желания в ней сомневаться, это случилось, когда она пошла в ванную. То есть Слава остался на балконе один. А все остальные в это время отмечали одну удачную акцию. Так что любой мог незаметно для остальных зайти в спальню, пройти на балкон и…
– И даже ты?
– В первую очередь! Пару раз по нескольку минут меня никто не видел. На кухне и в туалете. Соответственно и я не видела в это время никого. Думаю, у всех других точно так же нет стопроцентного алиби.
– Да-а-а… Грузанула… – мой голос звучит более устало, чем мои слова.
– Так сложились обстоятельства. Извини. Ты сейчас нужен ей, помни об этом и будь сильным…
– Угу. Я, наверное, посплю немного, а завтра перезвоню тебе.
– Вдохновенных сновидений тебе, мой сонный папарацци.
– Подожди… Еще один вопрос. А что у вас с биологическими родителями? Вы отказались от них?
– Ты сегодня рекордсмен по дурацким вопросам! – я впервые слышу, как самообладание подводит ее. – Если хочешь знать… ты сам только что определил их место. Биологические. Именно биологические родители. Пусть они и называются родителями. Те, кто нас зачали, родили, растили, давали кров и еду. Мы – их отпрыски. И честно возвращаем долг в виде сыновне-дочерней любви и уважения… Но наши предки – те, кто духовно создал нас. Духовно… Поэтому мы – их потомки. Потомки и отпрыски… Чуешь разницу?
– Немного.
– Мне моя мать все детство протрындела, что я должна выучиться, чтобы получить хорошую работу и быть красивой, чтобы удачно выйти замуж! И ты считаешь, я хотела наследовать это возвышенное мировоззрение? – в голосе Анки столько горечи, что мне кажется, она расплачется, когда повесит трубку. Непременно расплачется.
– Ты…Ты не переживай, пожалуйста…Я все понимаю.
– Утешил. Благородный папарацци. Ладно. Спокойной ночи.
– Ага. Спокойной ночи, – я отключаюсь и шаркающей походкой, как двухсотлетний старик, плетусь в кровать. Спать, спать, скорее спать… И не видеть сны… Сегодня был необычный и трудный день. В первый раз за несколько лет я уснул, не прочитав ни страницы из «Улисса». Но сны являлись без спроса и без стука. Это были короткие вспышки, ополчившиеся на рассудок. Будто меня хотели окончательно запутать и разучить отличать реальность от миражей. Снились мерцающие потусторонним светом снежинки. Они срывались с небесного балкона и, подчиняясь неумолимым земным нитям, падали вниз. И каждая снежинка была уверена, что именно про нее поэт эпохи Возрождения написал свою лучшую песню. Не успевая долететь до земли, снежинки таяли, таяли…
У фотографий, сделанных полароидом, есть одно свойство. Они выявляют роботоподобную сущность людей. Присмотрись-ка к глазам. Ну, правда же, я выгляжу как натуральное чучело, напичканное проводами и микросхемами? Это все тот же фотоальбом. Вот, глянь, на этом снимке я почему-то не улыбаюсь. Почему? Я выгляжу напуганной? Натурально – забилась в дупло, и даже хвост не торчит наружу…
Я даже заблаговременно засунула себе в уши тампоны, как стрелок, который готовится к выстрелу в гулком помещении подвального тира. Я представила себе, как осыпается штукатурка, как с противным звоном лопаются стекла, люстра обрушивается с потолка и мучительно подыхает вертлявая канарейка в клетке. Я представила себе это, чтобы быть готовой… чтобы, когда это произойдет, не впасть в ступор, не описаться. Я возвращалась к Гвидо, после того как предала его и сбежала в Питер. Я была готова к тому, что он станет орать, топать ногами, обрызгает мою новую, купленную в питерском Гостином дворе блузку своей кислотной продюсерской слюной, в припадке ярости сожмет мою тощую лебединую шею до хруста в позвонках. Честно? – Я боялась. Но Гвидо напугал меня еще больше. Вместо того чтобы крыть матом моих предков до пятнадцатого колена, он улыбнулся и заговорил вполголоса. Он почти шептал.
– Я не буду выговаривать тебе за то, что ты нарушила нашу договоренность. Ты не сдержала слово, которое для человека, обладающего достоинством, выше всех контрактов. Ты подвела меня на четвертый день нашего знакомства. Поздравляю с рекордом! Я не буду напоминать тебе, что я, твой продюсер, должен всегда знать, где ты находишься, с кем ты и что ты делаешь. Я даже не могу оштрафовать тебя, ведь контракт между нами еще не подписан. А будет ли подписан?
– М-м-м… э-э-э… у-у-у… – кажется, мой язык вырвал и съел Ганнибал Лектор.
– Я хочу, чтобы ты сама ответила на этот вопрос. Я ничего не диктую и ничего не хочу навязывать. Просто скажи: да? – или – нет?
– М-м-м-м… – кажется, перед тем как съесть мой язык, Ганнибал Лектор слегка обжарил его в кунжутном масле, приправив шафраном. Ты когда-нибудь пробовал язык певицы в шафрановом соусе? Изысканное лакомство, рекомендую.
– Молчишь? Не уверена? Давай проще! Совсем по-простому! Только один, самый простой вопрос! Могу ли я доверять тебе?
– Ну, вы же сами сказали – надо мелькать в тусовке… топтаться… – я сорвалась на «вы» от страха, выдавив из себя слова вместе с идиотской улыбкой. Последний раз я улыбалась так, оправдываясь перед директором школы за девяносто прогулов в одном полугодии.
Он не среагировал ни на слова, ни на улыбку.
– Я имею право знать, можно ли доверять тебе? Могу ли я спать спокойно, доверив тебе свои деньги, свое время, свою репутацию? Могу ли я быть уверенным, что, сняв для твоего сольного концерта главный зал страны, завесив пол-Москвы рекламными биллбордами с твоим изображением, отрепетировав программу с лучшими музыкантами, я в день концерта вдруг не узнаю, что ты улетела за тысячу километров с каким-то пижоном? Можно ли тебе верить? Как говорили в моем детстве: можно ли пойти с тобой в разведку? Вот все, что я хочу знать.
Я почувствовала, что шея покрывается пятнистыми ожогами, как от крапивы. Я краснела, снова бледнела и молчала. Вот Гвидо – передо мной и смотрит самым долгим в истории шоу-бизнеса испепеляющим взглядом. Куда там директору школы, да и рентген против Гвидо – как лампа из солярия! Он молчит. Я молчу. Он молчит. Я молчу. Он смотрит, молчит, смотрит… молчит… Наконец кладет мне руку на плечо и раскрывает рот:
– Не повторится?
– Не-а.
– Я почему-то тебе верю… Не знаешь почему?
– Потому что я говорю правду, – отвечаю, свято веря в этот момент, что не говорю ничего, кроме правды.
– Отправляйся в студию. Музыканты уже там, я подойду через десять минут. В жизни нет ничего дороже жизни, поэтому начнем работать немедленно, не теряя жизни. А послезавтра, вернется мой юрист, и подпишем контракт. Да, впредь, если вдруг будешь опаздывать, попадешь в пробку… или еще чего, – немедленно мне звони!
– А что изменится?
– Я замедлю движение земной оси.
Я несусь в студию такой легкой подпрыгивающей походкой, будто мои, и без того парашютного размера, крылья выросли втрое. В этот момент я готова пожертвовать чем угодно, лишь бы сдержать обещание, данное Гвидо. Я вдруг начинаю ощущать это в миллиметре под собственной кожей. Я чувствую, каким важным и серьезным делом занимается Гвидо, каким нужным делом занимаемся мы с ним вместе. Мы ведь партнеры и не должны подводить друг друга. Нам так много надо сделать вместе. Ради кого он старается, если рассудить справедливо? Конечно, ради собственного заработка! Но ради него он сделает меня, простую рыжеволосую девчонку из тверского клуба, той, которой становится, может быть, одна из тысячи таких девчонок. Нет, одна из ста тысяч! У меня есть мечта, и я должна осуществить ее. А иначе – что? Иначе я проснусь одним хмурым слякотным ноябрьским утром в нашей тверской хрущевке и пойму, что ничего не сделала, ничего не добилась в этой жизни и ничего собой не представляю. А морщин на моем лице уже больше, чем дней, что я бессмысленно прожила на этой суетливой планете. За окном, как всегда, будут шуметь авто, дворник, шаркая лопатой, будет соскребать наледь с тротуара, а я… Я забьюсь в угол, сожмусь в утробный комок и расширенными слезящимися глазами уставлюсь в черную пустоту, которую кто-то называет жизнью… И в это утро моя жизнь кончится. Девочка-Белочка не сможет дальше жить без смысла, без мечты, без разлапистой елки, по которой она прыгает счастливая и свободная. Да-да, Гвидо, заботясь о своих прибылях, печется о моей жизни. Как святой… Я закрываю глаза и начинаю твердить себе: «Я счастлива! Я абсолютно счастлива! Я вытащила счастливый билет! Моя мечта уже сбывается… как сон! Я не такая, как все! Я особенная! Я… я… я…»
