Когда Анка вытолкнула меня из ванной на всеобщее обозрение, раздались свистки и аплодисменты.
– Кончай впаривать людям мусор! Открывай салон красоты! – заорал Никита, остальные подхватили.
– Оценили работку? – вызывающе бросила Анка компании и принялась крутить меня во все стороны, – настоящая вышла героиня! Ух! Ты ведь не подведешь меня? – она заглянула в мои глаза, которые сегодня были полностью произведением ее искусства, – ты ведь станешь героиней? Ты совершишь подвиги? Тебя не придется звать на помощь?
Вот такая она, Анка. Высокая, красивая, умная, талантливая, жонглирующая певучими словечками… «Инфэрна-а-ально», «Перфэ-э-ктно»… Зато я – голос девичьего счастья и будущая народная любимица. Съели?
В соседней комнате звучит Muse «Muscle museum». Бодрит.
Наш первый хит получился в шелках. «В шелках». «В шелка-а-ах». Так называлась эта песня, которую Гвидо притащил в студию вместе с композитором Андрюшей. Розовощекий, упитанный херувимчик, комично затянутый в коричневые кожаные джинсы по моде прошлого века, Андрюша наиграл на антикварном хаммонд-органе зажигательную мелодию, распевая ее на «ля-ля-ля». И только в одном месте, которое он обозвал боксерским словечком «хук», Андрюша пропел «в шелка-а-ах, в ше-е-е-елках».
– В каких щелках? – не поняла я, – типа «помню все твои трещинки?».
– Понятия не имею! Так мне услышалось… Вот… – засмущался Андрюша. Мне он показался типичным олеандром, рыхлым маменькиным сынком, которому с детства все только и твердили о том, как он талантлив, и пихали в кружки и спецшколы.
– А давай-ка, ма шер, ты сама это придумаешь, – Гвидо приобнял меня за плечи, и ободряюще подтолкнул, – попробуем самовыразиться. Все молодые хотят самовыражения!
– Ты уверен?
– Даже Берия считал, что «попытка – не пытка». А я, в отличие от него, – законченный гуманист в третьем поколении. И потом, вот тебе очередное правило выживания в шоубизе: если артист хоть в ма-а-алой степени, – Гвидо сгреб свои длинные пальцы в щепотку, – является автором своего материала, доверие публики к нему – в разы больше, чем к любой кукле, которую полностью «делает» кукловод. Иди, девочка, рожай!
Я три часа просидела, запершись в ванной. И родила. В голове все время вертелась похабщина «про щелку», но вскоре я выяснила, что от щелки до шелков расстояние короче, чем кажется. Поэзией то, что у меня получилось, нельзя назвать ни при какой степени умственного расстройства. Но текстик вышел забавненький. С юмором. И с «многозначительностями», как мне показалось…
Гвидо неопределенно хмыкнул, когда я, в позе ребенка, декламирующего деду Морозу, стоя на табуретке, за конфеты, прочла ему свое творение. Конечно, оставив это Андрюшино «в шелка-а-ах, в ше-е-е-елках».
– Чего-то там есть… м-да… чего-то ты нащупала, ма шер… будем разбираться – что именно. Но – слов-а-а-а… – Гвидо сморщился до состояния сушеного урюка.
– В смысле «слова-а-а-а»? Что ты имеешь против моих слов?
– Ты же артистка! – Гвидо опять подсел на излюбленную воспитательную интонацию, – слова – твой хлеб, ты с ними работаешь! Слова – как помидоры. Должны быть свежими! Ароматными! Непотасканными! Непротухшими! Негнилыми! Небанальными, наконец!
– Ну?
– Гну! Ты слышишь, что я говорю? Небанальными! А у тебя: «песок-висок-часок-поясок…». И еще! Будь современней! Я на двадцать лет тебя старше, и то знаю, о чем поют сегодня девчонки в мире!
– Какие такие девчонки? – подозрительно прищурилась я, ожидая легенд о героических подвигах Кайли, Луизы, Бейонс…
– Нормальные девчонки… Эми Уайнхауз, Лили Ален, Кейт Нэш…
– Ты их знаешь?! – вытаращилась я на Гвидо.
– Не лично, успокойся! – усмехнулся он. – А чего ты хотела?! Думала, твой продюсер – старпер, который вечно догоняет вчерашний день?! Обломись-ка! Так о чем поют нормальные девчонки?
– Ну… О своих бойфрендах…
– О мудаках-бойфрендах, – уточнил Гвидо, – это важно! Еще о чем?
– О сексе, наверное…
– У них это звучит так: «хочу трахаться, аж между ног зудит, если не сниму красавчика, засуну туда кабачок!». Еще о чем поют?
– О… как бы неустроенности своей…
– У них это звучит так: «пошла в бар, напилась, заблевала бармену ботинки»! Еще?
– Еще – о женской реализации…
– У них в песнях это выглядит так: надела красную юбку, вышла на бульвар, сняла себе красавчика, а он оказался мудаком, напилась, заблевала ему ботинки, кончила с кабачком…
– Ну, ты даешь! – только и смогла выдохнуть я.
– Даю тебе бутерброд, чтоб не издохла от творческих мук, и еще три часа. В ванну! Быстро! И дай мне реализм! Пот, кровь, секреции, мясо! Настоящую жизнь настоящей девчонки!
Потом я узнала, что метод запирания артиста в тесном, плохо проветриваемом помещении до тех пор, пока не выйдет оттуда с готовой песней, Гвидо перенял у Эндрю Олдхема, первого менеджера «Роллинг Стоунз». До него Роллинги играли чужие песни. Как-то раз Олдхем запер их на кухне, продержал там несколько часов без алкоголя и женского внимания, зато теперь они ежегодно получают десятки миллионов долларов в виде выплат по авторским правам. Если заключения так эффективны, почему бы и мне не побыть узницей? А про шелка-а-а? Вспомнила название книжки о мазохисте – «Венера в мехах». А у меня будет садистка… в шелка-а-ах…
Спустя три часа Гвидо снова слушает меня и остается доволен.
– Я подумаю, еще по ходу что-нибудь подправлю… но с этим уже можно работать. Серега! – он зовет свою правую руку, звукорежиссера, саундпродюсера, аранжировщика, всех-музыкальных-дел-мастера-при-Гвидо. – Прикинь-ка мне сейчас вот на это творение костюмчик… Попробуй… романтичное диско, может, чуточку фанка… Сделай забойно! Чтобы лох цепенел!
Серега отправляется исполнять, а я спрашиваю:
– Почему диско? Я думала, сделаем гитарный…
– Что гитарный? Рок? Думать забудь! Не продается!
– А диско?
– А диско продается во все времена всем народам.
Пока Серега отправляется выкручивать из своих примочек и компьютеров коктейль «чтобы лох цепенел», Гвидо везет меня в «странные гости», как он сам говорит. Ничего странного я там не замечаю. Обычный салон, кто-то даже скажет – салон красоты. Лично я не выношу, когда при мне так выражаются. В слове «салон» мне всегда слышится «сало», и это не способствует пищеварению, тем более – мыслям о красоте…
Я испугалась, что меня немедленно прикуют к креслу и станут выправлять мою неказистую внешность в соответствии с гурманскими запросами российского шоу-бизнеса. Мне вдруг стало до пощипывания в носу жаль «фемьфатальных» завиточков, которые мне накрутила Анка. Я невольно вцепилась в руку Гвидо и оцарапала ее своими длинными ногтями.
– Не волнуйся, ма шер, – Гвидо отдернул руку, – мы только пообщаемся. Я не приветствую непродуманные поступки. И порывистые решения. Надеюсь, ты успела заметить…
К нам выбегает девушка-администратор, напомнившая попрыгунью-стрекозу из садистской басни:
– Я сейчас позову Альберта Васильевича, не скучайте, – стрекочет она, размахивая маникюром как крылышками, и предлагает нам присесть в фойе, на кожаные диваны, заваленные кипами модных журналов.
Я ожидаю увидеть карикатурного гея, какими в моем представлении являются все управляющие салом красот… Однако спустя пять минут к нам присоединяется бугристый великан, с отполированным черепом без единой волосинки, магнетическим взглядом ясных глаз… он буквально источает здоровую сексуальность.
– Парфюм моего личного производства, – вместо приветствия бросает он мне, видимо, без труда прочитав мысли в моем взгляде. С Гвидо они обмениваются сухим деловым поцелуем.
– Посиди спокойно, – великан Альберт Васильевич без предисловий приступает к своей работе, о которой они с Гвидо – стопудняк – договорились еще по телефону. Конечно, осмотр подопечных великого Продюсера давно стал для этого качка стандартной процедурой.
Он ведет себя со мной, как опытный скотовод. Чешет мне за ушами, копается в моей прическе, то переплетая, то разводя в стороны непослушные локоны. Он мнет мой подбородок, отдельно, очень пристально рассматривая родовое достояние – зубы. Своими короткими толстыми пальцами он обмеряет мою шею, в высоту и в диаметре. Просит меня улыбнуться, просит меня рассмеяться, просит сморщиться, взглянуть на него уничижительно, взглянуть на него устрашающе, взглянуть с нежностью, закатить глаза, зарычать, застонать, заскулить, потерять сознание.
Гвидо наблюдает за нашим представлением безучастно. Кажется, ему все – до лампочки, он листает журналы, в половине из которых о нем что-нибудь да написано.
– Как зрение? – под конец спрашивает Альберт Васильевич.
– Сто пэ, – отвечаю с прищуром.
– Рад за тебя, – он отходит к сияющей отполированным боком зеленой раковине и вытирает руки полотенцем.
Несмотря на внешнюю брутальность, в нем чувствуется скрытая в глубине хрупкость хрусталя. Уверена, кто-нибудь из друзей обращается к нему «Берта»… Или – «Берточка».
