Грейс говорит:
– Мы все умираем.
Она говорит:
– Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать нечто бессмертное.
И она измеряет портновской рулеткой длину Мистиных ног.
Что-то холодное и гладкое скользит по Мистиной щеке, и голос Грейс говорит:
– Это сатин. Я шью тебе платье ко дню показа.
Вместо слова «сатин» Мисти слышит саван.
Хотя Мисти знает, что это был просто сатин. Белый сатин. Знакомое прикосновение. Грейс распорола швы на Мистином свадебном платье. Она перекраивает его. Чтоб оно было вечным. Родиться снова. Перерождение. Платье до сих пор пахнет Мистиными духами. «Песней Ветра». Мисти узнаёт себя.
Грейс говорит:
– Мы пригласили весь остров. Всю летнюю публику. Твой показ будет самым крупным общественным событием за последнюю сотню лет.
Точно так же, как ее свадьба.
Наша с тобою свадьба.
Вместо слова «остров» Мисти слышит остов.
Грейс говорит:
– Ты почти все закончила. Осталось доделать каких-то восемнадцать картин.
Чтобы их стало ровно сто.
Вместо слов «все закончила» Мисти слышится всех прикончила.
Сегодня в темноте за Мистиными веками включается сигнал пожарной тревоги. Дребезжащий долгий звонок в коридоре, он слышен сквозь дверь так громко, что Грейс приходится крикнуть:
– Ох, это еще что такое?
Она кладет руку на Мистино плечо и говорит:
– Продолжай работать.
Рука больно впивается, и Грейс говорит:
– Главное, закончи эту последнюю картину. Это все, что нам нужно.
Ее шаги удаляются, и слышен щелчок – открывается дверь в коридор. На мгновение тревога становится громче – пронзительно дребезжит, как звонок на перемену в Таббиной школе. Как в Мистиной старой начальной школе, в Текумсе-лейк. Звонок снова становится глуше, когда Грейс захлопывает дверь за собой. Она не запирает ее.
Но Мисти продолжает работать.
Ее мамаша в Текумсе-лейк… когда Мисти сказала ей, что, может быть, выйдет замуж за Питера Уилмота и переедет на остров Уэйтенси – ее мамаша ответила, что в основе любого крупного капитала лежат ложь и боль. Чем крупнее капитал, тем больше людей из-за него пострадало. Богатые, сказала мамаша, в первый раз женятся только для размножения. Она спросила, действительно ли Мисти хочет провести весь остаток жизни в окружении подобных подонков?
Мамаша спросила:
– Ты что, больше не хочешь быть художницей?
Для протокола: Мисти ответила «держи карман шире».
И не то чтобы Мисти так уж любила Питера. Мисти сама не понимала, что происходит. Она просто не могла заставить себя вернуться домой, в тот трейлерный поселок, больше не могла.
Может, это просто работа такая у дочки – злить и расстраивать мать.
В художественном колледже этому не учат.
Пожарная тревога все звенит и звенит.
Питер и Мисти сбежали на остров в рождественские каникулы. Всю ту неделю Мисти злорадствовала: пусть мамаша понервничает. Священник взглянул на Питера и сказал:
– Улыбнись, сынок. А то ты выглядишь так, будто сейчас тебя должны расстрелять.
Ее мамаша позвонила в колледж. Она обзвонила все местные больницы. В каком-то морге была мертвая женщина, молодая женщина – ее нашли голой в канаве со ста ножевыми ранениями в живот. Мистина мамаша, она провела все Рождество за рулем, проехала три округа, чтобы взглянуть на искалеченный труп этой бедной Джейн Доу.[46] В тот момент, когда Питер и Мисти торжественно шли по проходу между рядами Уэйтенсийской церкви, ее мамаша, задержав дыхание, наблюдала за тем, как полицейский детектив расстегивает «молнию» на мешке с трупом.
Тогда, в той предыдущей жизни, Мисти позвонила мамаше – через пару дней после Рождества. Сидя в Уилмот-хаусе за запертой дверью, Мисти перебирала помоечную бижутерию, которую Питер подарил ей во время ухаживания, все эти стразы и фальшивые жемчужины. Она успела выслушать на автоответчике дюжину полных паники сообщений. Когда Мисти наконец скрепя сердце набрала их номер в Текумселейк, мамаша просто повесила трубку.
Подумаешь, важность. Мисти всплакнула и больше туда никогда не звонила.
Она уже чувствовала себя как дома на острове Уэйтенси – дался ей какой-то там трейлер.
Пожарная тревога все звенит и звенит, и кто-то говорит из-за двери:
– Мисти? Мисти Мэри?
Стук. Голос был мужской.
И Мисти говорит:
– Да?
Звонок становится громче. Дверь открывается. Мужчина говорит:
– Господи, ну и воняет тут!
Это Энджел Делапорте. Пришел, чтоб ее спасти.
Для протокола: погода сегодня неистова, полна паники и куда-то спешит – как Энджел Делапорте, срывающий скотч с ее глаз. Он отбирает у нее кисточку. Дает ей две сильные пощечины и говорит:
– Очнитесь. У нас мало времени.
Энджел Делапорте шлепает ее так, как шлепают шлюшек в испанских мыльных операх. Худеньких шлюшек, кожа да кости, точь-в-точь как Мисти сейчас.
Пожарная тревога все звенит и звенит.
Отведя глаза от яркого света, бьющего в крохотное слуховое окошко, Мисти говорит: «стоп». Она говорит: «вы ничего не понимаете». Она должна рисовать. Больше ей ничего не осталось.
Картина, стоящая перед ней на мольберте, – пустой квадрат неба, синие, белые мазки, что-то явно незавершенное, но занимающее все пространство листа. На полу рядом с дверью – большущая стопка других картин, лицевой стороной к стене. На каждой карандашом написан номер. Девяносто семь. Девяносто восемь. Девяносто девять.
Тревога звенит и звенит.
– Мисти, – говорит Энджел, – зачем бы ни был нужен этот дурацкий эксперимент, для вас он закончился.
Он идет к шкафу и достает оттуда купальный халат и сандалии. Он возвращается, надевает сандалии Мисти на ноги и говорит:
– Минуты через две эти тупицы поймут, что тревога ложная.
Энджел засовывает ладони Мисти под мышки и рывком поднимает ее. Сжимает кулак, стучит по шине и говорит:
– А это еще что такое?
Мисти спрашивает: а зачем он, собственно, пришел?
– Эта самая пилюля, которую вы мне дали, – говорит Энджел, – у меня от нее была самая страшная мигрень в моей жизни.
Он накидывает купальный халат ей на плечи и говорит:
– Вторую пилюлю я отдал на анализ знакомому химику.
Засовывая ее руки-палки в рукава халата, он говорит:
– Не знаю, что у вас за доктор такой, но в этих капсулах содержится свинцовый порошок со значительной примесью мышьяка и ртути.
Токсичные компоненты масляных красок. «Ван-Дейк» – цианид железа, «йодистая алая» – йодид ртути, «свинцовые белила» – карбонат свинца, «кобальт фиолетовый» – мышьяк. Все эти компоненты и пигменты с красивыми названиями, художники с ними носятся как с писаной торбой, а они оказываются смертельным ядом. Твоя мечта – создать шедевр – может свести тебя с ума, а потом прикончить.
Точь-в-точь как ее, Мисти Мэри Уилмот, отравленную наркоманку, одержимую дьяволом, Карлом Юнгом и Станиславским, рисующую идеальные углы и окружности.
Мисти говорит: «Вы ничего не понимаете». Мисти говорит: «Табби, моя дочка». Табби умерла.
И Энджел замирает. Его брови удивленно поднимаются, и он говорит:
– Как? Когда?
Несколько дней назад. А может, недель. Мисти не знает. Табби утонула.
– Вы уверены? – говорит Энджел. – В газетах об этом не было ни слова.
Для протокола: Мисти ни в чем не уверена.
Энджел говорит:
– Тут воняет мочой.
Это ее катетер. Он выдернулся, когда она встала. Они оставляют за собой дорожку мочи – от мольберта, через порог, по ковру в коридоре. Воняет мочой, и шина волочится.
– Ставлю сто к одному, – говорит Энджел, – на то, что вам эта шина вообще не нужна.
Он говорит:
– Помните кресло на той картинке, которую вы мне продали?
И Мисти говорит:
– Скажите мне.
Обхватив Мисти руками, он волочит ее к спиральной лестнице.
– Это кресло было сделано знаменитым краснодеревщиком Гершелем Бёрком в 1879 году, – говорит он, – и доставлено пароходом на остров Уэйтенси для семейства Бёртонов.
Ее шина стукает по каждой ступеньке. Ее ребрам больно от пальцев Энджела, так крепко он в них вцепился. Он пытается половчее ухватить ее за подмышки, и Мисти говорит ему:
– Полицейский. Детектив Стилтон.
Мисти говорит:
– По его словам, какая-то банда экотеррористов сжигает дома, в которых Питер оставил граффити.
– Уже сожгла, – говорит Энджел. – И мой дом тоже. Все до одного.
«Природоохранный Океанский Террористический Союз». Сокращенно – «ПОТС».
На руках у Энджела – кожаные водительские перчатки, он стаскивает ее по очередному пролету лестницы и говорит:
– Послушайте. Вы же знаете, что все это значит. Происходит нечто паранормальное. Вы же знаете, правда?
Сперва Энджел Делапорте говорит, что невозможно так хорошо рисовать. Теперь оказывается, что некий злой дух просто использует ее, как живой «Этч-э-Скетч».[47] Она годится только на то, чтобы быть каким-то демоническим кульманом.
