За окном качаются желтые листья. Во дворе пищат дети. На столе — пустая бутылка от «Гжелки».
— Ты извини, конечно, что я так сегодня, — говорит Жора. — Мы следующий раз… все наверстаем.
Он наклоняется ко мне, смотрит в глаза.
— И все-таки не пойму я тебя, Алекс. Хоть убей, не пойму.
— Насчет чего?
— Насчет Америки. Почему ты ее так не любишь?
— Не люблю — и все. Что тут такого? Тупая страна. Одни уроды повсюду, разожравшиеся и тупые. Дальше собственного носа не видят…
— А я бы уехал и жил там… Только не уеду, поздно уже… И вообще никуда не уеду, не выберусь из этой вонючей страны. У меня даже загранпаспорта нет.
* * *
Сижу на кухне с гитарой. За окном темнеет. Мама в комнате смотрит новости «РЕН-ТиВи». Я встаю с табуретки, закрываю дверь поплотней, снова сажусь. Только что я закончил новую песню. У меня уже есть несколько штук. Все — максимально простые: три аккорда в куплете, два в припеве. Тексты тоже простые. Про то, что любая власть — говно, что жить скучно, что вокруг полно идиотов. Я не говорю ничего нового, у меня нет крутых интересных идей — и плевать. Те, кому не нравится, могут не слушать.
* * *
Звоню в сорок седьмую квартиру. За стеной у кого-то работает телевизор. Шумит в трубах вода. На зеленой стене нацарапано «Rammstein».
Дверь открывается. Ант — в линялой оранжевой майке с растянутым горлом и красных спортивных трусах. Мы жмем руки. Я, цепляясь за чьи-то ботинки в прихожей, прохожу в его комнату.
Я еще в школе завидовал Анту: у него была своя комната, в ней он делал все, что хотел, закрывшись изнутри на защелку.
Обстановка в комнате минимальная: деревянная кровать, старый письменный стол, табуретка, «батарея» пустых бутылок у дальней стены, в углу — акустическая гитара. На стенах — коллажи из журнальных фотографий вперемежку с абстрактными рисунками Анта. Знаменитостям пририсованы бороды и усы. Из букв разных шрифтов и размеров составлены странные надписи. На столе — старинная мыльница «Sharp» и стопка компактов. На подоконнике — несколько книг и алоэ в консервной банке.
Глаза у Анта красные — видно, курил траву. Он садится на табуретку, я — на кровать.
— Зачем тебе цветок? — спрашиваю я.
— Ты задаешь этот вопрос каждый раз.
— И каждый раз забываю.
— Если думаешь, что это — эстетская фишка, тонкий пристеб, то ты ошибаешься. Меня подобная ерунда не волнует. А алоэ помогает от насморка — отламываешь кусок и суешь в ноздрю.
— Ясно. А насчет моего предложения ты подумал?
— Подумал. Я не участвую.
— Почему?
— Мне это не надо. Собирать состав, репетировать… Зачем этот попс? Ты что, хочешь внедриться в шоу-бизнес?
— Нет, конечно.
— А зачем тогда?
— Как — зачем? Играть концерты, записываться…
— Ты не врубаешься, Шура. У тебя мозги заклинило после Америки. Там один, бля, шоу-бизнес, там все продаются…
— А что, не в Америке были «Dead Kennedys»? А «Нирвана» твоя не оттуда? Они что — тоже продались?
— Продались. И поэтому всем им пришел сипец. Пойми, для настоящего творчества не нужен шоу-бизнес. Это идет изнутри, как божий дар. Ты не смейся, так оно есть… Я пять лет пишу песни, у меня уже, может, штук сто. Но я их никому не играю — ты знаешь. И не буду играть никогда. И стихи никому не читал и не буду читать. Потому что пишу для себя. Мне важно творчество, а не где-то там засветиться. Просекаешь?
— Просекаю. Значит…
— Сказал уже — не участвую. «Гражданская оборона» правильно спела когда-то: «Хватит, уходите прочь, мы играем для себя». Единственная группа в Союзе, которую я уважаю, которая настоящая. А все остальное — говно и подделка. Что панки, что попс. Не вижу я разницы между Киркоровым и группой «Наив», хоть эти и считают себя панками.
В дверь звонят. Ант поднимается и выходит из комнаты. Я встаю, подхожу к столу. На бумажке — кусок текста песни:
Мрачные тени солнечных аллей
Тупые очевидцы гибели идей
Проваленный успех ухода в пустоту
Кромешные восторги полета на луну
Философски озадаченная дохлая моль
Раздутый до предела абсолютный ноль
Безупречно изуродованный хоровод
Непривычно убаюканный натужный лед
Ант возвращается. С ним — коротко стриженый парень в черной джинсовой куртке. На вид ему лет двадцать пять или больше.
— Знакомьтесь. Это — Шура, мой давний друг, а это — Андрей.
Мы жмем руки. Андрей ставит пакет на стол, достает из него бутылку водки и большую пачку чипсов «Русская картошка».
— Дернем?
Я пожимаю плечами. Ант кивает.
Ант и Андрей курят, стряхивая пепел в пустую бутылку. Я собираю пальцами крошки чипсов.
— Ненавижу неформалов, — говорит Андрей. — Вернее, не неформалов, а «неформашек» — тупых тинэйджеров. Сделали татуировки, пирсинги, майки надели со всякими надписями. Это — стадо, тупые уроды. Причем вся их неформальность — строго до поры до времени. Пока в школе учишься, в институте, можно и нефором быть — на родительское бабло. А когда в кармане диплом, когда надо на жизнь зарабатывать — тут уже не до нефорства. Погудели, побалдели — и вперед, делать бабки. Логика простая: без бабок ничего в жизни нет.
Я говорю:
— В общем, ты все правильно сказал про неформалов. Но всякие быки, уроды — они еще хуже…
— Про этих я не говорю. Это конченые элементы. Я про тех, кто из себя что-то строит…
— Не, ну есть еще политика всякая, — говорит Ант. — НБП хотя бы и прочие.
— А при чем тут политика? — спрашивает Андрей.
— Как причем? Есть бычье, есть неформалы, и есть политика.
— В жопу политику. Заебала она меня. Возьми хотя бы Лимонова со своей НБП. То туда, то сюда. То «Сталин, Берия, Гулаг», «юные бериевцы», то он с Немцовым тусуется, с Хакамадой. Права человека, хуе-мое…
— Ты не врубаешься, — говорит Ант. — Политика есть политика, и надо играть по правилам. Если ты честный и искренний, никому ты на хуй не нужен. Никто тебя не поддержит. И получишься ты не политик, а просто говно. Это работа такая: привлекать голоса избирателей, чем больше — тем лучше. И Лимонов в этой игре — это его такой выбор. Он мог бы остаться писателем, писать всякие книжки про то, что происходит в России. Или про то, что надо делать, чтобы здесь стало лучше. И люди говорили бы: вот какой он крутой, какой он бескомпромиссный. А он полез в политику — значит, тоже должен наебывать, чтобы за него голосовали.
— Подожди. Всегда есть грани какие-то, рамки. Типа, вот это я еще сделать могу, а вот это уже не буду…
— Есть рамки, ясный перец. Для каждого человека есть рамки, не только, там, для политика…
Мне надоел их базар. Наверно, потому что мне нечего вставить. Я никогда не следил за политикой. На выборы ходил всего один раз. Год назад, на парламентские. Когда Путина выбрали на второй срок, я был в Америке. А на парламентских голосовал вместе с мамой за «Яблоко» — она меня убедила. Сказала, что хоть лично Явлинский ей несимпатичен, это все-таки меньшее зло. А на выборах мэра — тогда же — я голосовал за Лужкова. Думал, что пусть лучше все остается, как есть: не так уж и плохо в Москве. Сейчас понимаю, что и не хорошо.
* * *
Жора прикуривает «беломорину», затягивается, сбивает пепел в пепельницу в форме русалки. Я останавливаюсь, доиграв припев.
— Ну так вот, Алекс, могу сказать тебе важную вещь и, надеюсь, приятную для тебя: ритм ты держишь уже неплохо. Если будешь продолжать в том же духе, все у тебя получится. Заметен результат упорных занятий в последние два с лишним месяца. С соло, конечно, похуже дела обстоят. Над этим еще надо работать, но это естественно. Чтобы освоить приемы, выучить гаммы, нужно время…
— Времени нет. Я хочу собирать состав.
— И как это следует понимать, парень? Что ты больше ко мне не придешь?
— Не приду.
— В таком случае, все, что мне остается, это пожелать тебе, Алекс, удачи. Как говорят американские друзья, «гуд лак».
— Спасибо.
— Но в Америке ты зря не остался. Помяни мое слово.
* * *
Стою в углу вагона метро. На плече — гитара в чехле и рюкзак. Рядом, на сиденье — парень кавказской наружности. Он играет в игру в мобильнике «Siemens». Напротив дремлет мужик в рубашке и галстуке. На коленях — кожаный черный портфель, из него торчит бутылка шампанского.
Я поворачиваю голову. В середине вагона, прислонившись к дверям, стоит с бутылкой пива Клык. Я не хочу, чтобы он меня заметил. Он давно меня напрягает, и общаться с ним стало сложно. Мы живем в соседних домах, вместе учились до одиннадцатого класса, гуляли. Потом Клык стал много пить и тусовался в основном с «коллегами» — фанатами «Спартака». Трезвым я его не видел давно.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Царицыно». Я сажусь на свободное место в углу, кладу рюкзак на колени, прислоняю гитару к двери между вагонами.
